Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Неужто ближе моего нет грамотных людей?

— Есть у нас погост в шести вёрстах. Там и поп, и дьякон, да не к ним послан — к тебе, за сорок вёрст.

Взял Епифаний хлеб и рожь, а денег не принял.

Подпоясал рясу, наточил топор и принялся за дело. Два дня работал. Вырезал слова на кресте, устроил кровлю, расписал её. Помолился перед крестом с охотником. Потом крест разобрал, сложил на дровни, отпустил приезжего с миром.

Не ведал Епифаний: себе воздвиг он крест, ибо ещё за два дня до приезда охотника закончил своё писание сильными вдохновенными словами. И возрадовался: вдохновенное слово царских ушей не минует. Быстрёхонько собрался и пошёл по реке к людям, к дороге, а по дороге — в Москву. Правду нёс, спасение.

О ту пору попа Лазаря везли из Пустозерска под крепкой стражей, всё туда же, где дороги сходятся, в стольный град.

Не ведал поп Лазарь: везут его ради соединения с горемыками Аввакумом, дьяконом Фёдором, с пустынножителем Епифанием на жизнь вечную у Бога да в памяти русских людей, сколько им отпущено Господом земной славы.

2 ноября 1666 года Москва встречала долгожданных, желанных, великих гостей: святейшего Паисия, папу и патриарха великого Божия града Александрии и всея Вселенной судию; святейшего Макария, патриарха Божия града великой Антиохии и всего Востока; митрополитов Константинопольского патриархата Филофея Трапезундского и Даниила Варнского, архиепископа Даниила Погонианского; Иерусалимского патриархата архиепископа Синайской горы Ананию...

Перед Земляным валом у Покровских ворот восточных патриархов, митрополитов, священство приветствовал Павел Крутицкий, имевший титул митрополита сарского и подонского, а с ним ранее прибывшие в Москву митрополиты Константинопольского патриархата Григорий Никейский и Козьма Амасийский, три архиепископа, епископ, игумены, монахи, белые попы.

Величавый дородный Павел облобызал гостей под ликующий трезвон всех колоколов стольного града. Казалось, небо поёт, все птицы поднялись, все люди вышли из домов.

Филипп-бешеный, в цепях, с камнем на шее, рвался к святейшим, щёлкая зубами и крича одно и то же:

— Волки прискакали! Волки!

Стрельцы поймали бешеного, связали, заткнули рот тряпкой.

Колокола вдруг умолкли, Павел сказал велеречивое приветствие, выслушал ответ, хоругви и кресты поднялись, колокола зазвонили, и шествие двинулось в Москву между рядами стрельцов, за которыми стояла тесная толпа народу.

Люди падали на колени, протягивали патриархам младенцев для благословения, проливали слёзы радости.

Вторая встреча была на Лобном месте. Патриархов приветствовали митрополит казанский Лаврентий и митрополит сербский Феодосий, один архиепископ, один епископ.

Опять были речи, пение псалмов, клики толпы и вопль юродивого Киприана:

— Волки прискакали! Заткните, люди, уши — волки сожрут ваши мозги!

Киприана крепко стукнули, в беспамятство впал.

В толпе были дети Аввакума.

Прокопий сказал брату, показывая на сверкающее ризами шествие:

— Наш батюшка мог бы с ними идти.

— Дурак! — огорчился Иван. — Наш батюшка — не отступник, а это всё — призраки.

— Протри глаза, братец! Патриархи под крестами, со святыми иконами. Грех величать святейших призраками.

— Уж не побежишь ли ты к никонианам?

— Не побегу, Ваня. А за отца мне горько.

— Батюшка бы тебя до смерти зашиб, а я разок только шмякну.

И шмякнул. Прокопий с ног слетел.

Люди схватили братьев за руки, стыдили:

— В такой праздник драку затеяли.

Шествие между тем через Спасские ворота прошло в Кремль. У соборной церкви Успения Паисия и Макария и пришедших с ними приветствовали митрополиты новгородский Питирим, ростовский Иона, газский Паисий Лигарид, архиепископ рязанский Иларион, епископ черниговский Лазарь Баранович.

И здесь был крик.

— Волки прискакали! Плачь, Москва! Плачь, народ русский! Плачь, царь-государь! — юродивый Фёдор кричал сие с колокольни Ивана Великого, уняли его дюжие звонари, посчитали ему рёбра с усердием, еле отдышался...

Патриархи клики, может, и слышали, да не поняли... Видели общее ликование.

Святейших и всё великое посольство святого Востока проводили с молебственным пением на Кириллово подворье, разместили, оставили отдыхать с дороги.

Алексей Михайлович, утомлённый торжеством, придя к себе наверх, не забыл кликнуть Дементия Башмакова, приказал:

— Отправь к Никону кого-нибудь из подьячих. Пусть на словах передадут: «Ты хотел суда святейших, судьи пришли, и с ними судья всея Вселенной».

Царица Мария Ильинична радовалась приходу восточных патриархов:

— Слава Богу! Отставишь теперь от себя церковные дела. А то и не поймёшь: царь ли ты али папа?

— Я, голубушка, помазанник Божий! — строго сказал Алексей Михайлович. — Мне церковных дел нельзя совсем от себя отставить. Перед Господом за церковное благолепие ответчик.

— Неужто так понравились тебе поповские свары?

— А ведь ты дура дурой! — вскипел Алексей Михайлович.

— У святейших, что ли, научился жену хаять? — не сдержалась и Мария Ильинична.

— Дура! У святейших жён не бывает!

— И верно, дура, — согласилась царица.

Алексей Михайлович тотчас и простыл:

— Прости, Бога ради! Господи! Отгони от меня дьявола! В такой дивный день грешу.

Трижды плюнул: налево и перед собой. Мария Ильинична тоже поплевала. Помолились, поцеловались, поплакали.

4 ноября, выказывая величайшее почтение, через единый день по пришествии великий государь принял патриархов в Грановитой палате. Красное царское слово было истинно золотым, достойным багрянородного.

— «Вас благочестие, яко самих святых верховных апостол, приемлем! — восклицал в сильном волнении Алексей Михайлович, перехватив восторженные взоры Симеона Полоцкого. — Любезно, аки ангелов Божиих объемлем! Верующе, аки всесильного монарха всемощный промысл вашим зде архиераршеским пречестным пришествием всяко в верных сомнение искоренити, всяко желаемое благочестивым благое исправление насадити и благочестно, еже паче солнца в нашей державе сияет, известными свидетелями быти и святую российскую Церковь и всех верных возвеселити, утешити. О святая и пречестная двоице! Что вас наречём, толик душеспасительный труд подъемщих? Херувимы ли, яко на вас почил есть Христос? Серафимы ли, яко непрестанно прославляете его?»

И много ещё сказал, удивляя даже Макария, который был гостем царя одиннадцать лет тому назад {42}.

Макарий за годы разлуки усох, ещё больше потемнел, стал выше, взором — пророк. Алексей же Михайлович превратился в тучную сдобу, опушённую золотистой бородой. Румяное лицо расплылось, превратилось в солнышко, руки сделались пухлыми, а смотрел так же — с радостью, ища в людях ответной сердечности, разгадывая умными глазами сокровенное в сокровище души.