Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Жить тебе, инок Никон, в белозерском Ферапонтовом монастыре.

— Беднее, знать, не нашли! — сокрушённо покачал головою низверженный.

— Сани поданы. Поезжай! Ради зимы и дальней дороги великий государь дарит тебе две лисьи шубы, два сорока соболей, триста рублёв деньгами.

— Возврати всё это пославшему тебя. Никон ничего этого не требует.

— Великий государь велел мне испросить у тебя благословение, — сказал Стрешнев и поклонился. — Для его царского величества, государыни царицы, всего царского семейства.

— Если бы великий государь желал от меня благословения, — ответил Никон, — он бы так со мною немилостиво не поступил.

— Не благословляешь, стало быть? Так мне и передать? Не пожелал монах благословить своего царя? — пугнул Стрешнев опального.

Никон сказал твёрдо:

— Что захочешь, то и скажешь.

— Пожалей великого государя! — помягчал Стрешнев, — Алексей Михайлович зело печалуется.

— Государь печалуется, а я, знать, веселюсь. Не томи меня, Родион Матвеевич, сажай в сани, и Бог вам всем судья. Благословения царю не дам!

Стрешнев отступил... Появились послы от патриархов и собора. Прочитали ещё одну статью приговора. Десятую. Её поутру вписал своею рукою сам Алексей Михайлович:

«Даже отца своего духовного, Леонида, велел безжалостно бить и мучить целых два года, вследствие чего он сделался совершенно расслабленным. Мы, патриархи, язвы его видели своими глазами. Живя в монастыре Воскресенском, многих людей, иноков и бельцов, наказывал градскими казнями, приказывал одних бить без милости кнутами, других — палками, третьих — жечь на пытке, и многие от этого умерли*.

Никон выслушал дополнительное обвинение молча. Соборные отцы потребовали — уже окончательно — вернуть клобук и панагию. Никон отдал не ропща.

— Что же мы не едем? — спрашивал он, но ему не отвечали. Кремлёвские площади запрудили толпы народа. Власти ожидали бунта.

Выезд откладывался с часу на час. Обедали в верхней одежде, а приказа садиться в сани всё не было.

Наконец свечерело. Появился стрелецкий полковник Аггей Шепелев. Ему было приказано провожать Никона до Ферапонтова монастыря.

Чтобы обмануть народ, догадались пустить слух: бывшего патриарха повезут через Спасские ворота по Сретенке. Люди поверили. Побежали места вдоль дороги занимать.

Никона тотчас посадили в возок, запряжённый царскими лошадьми, окружили двумя сотнями стрельцов, помчали в противоположную сторону, на Каменный мост, в Арбатские ворота...

В Земляном городе дорогу бывшему патриарху осветили тысячью факелов построенные заранее стрельцы.

Никон вышел из возка, простился со своими старцами.

Благословил стрельцов и мирян.

Полковник Аггей Шепелев с полусотней стрельцов, приставленный к Никону от собора Новоспасский архимандрит Иосиф повезли Никона по Дмитровской дороге.

Глубокой ночью добрались до деревушки на берегу Клязьмы и стали. У Шепелева не было указа, каким путём везти ссыльного, как его содержать.

Только через два дня из Москвы прислали на смену Новоспасскому архимандриту Иосифу Иосифа Нижегородского, настоятеля Печерского монастыря. Указ гласил: везти монаха Никона через Дмитров и Углич.

Морозы стояли жестокие. У Никона не было шубы — погордился, не принял с царского плеча. Новоспасский архимандрит отдал ему свою, отдал и треух.

С Никоном в добровольное заточение поехали иеромонахи Памва и Палладий, иеродьяконы Иоасаф и Маркел, старец Флавиан, бельцы Гераська Матвеев да Ипатко Михайлов.

Никон хотел купить для всех шубы в Угличе, но ссыльного вышли встречать крестным ходом.

Шепелев разогнал толпу и проехал мимо города: такую скачку устроил, словно от погони уходили. На одном крутом спуске возок перевернулся. Никона выбросило на обледенелую дорогу. Голову зашиб.

Остановились только через пятнадцать вёрст, в большом торговом селе, а там ярмарка. Шепелев и ярмарку разогнал. Из избы, где ночевал Никон, выставили старых и малых.

Умелы и глазасты царские слуги, да народ умней.

Под Мологой в деревеньке Березовой старуха спряталась в подполье. Ночью вышла, передала Никону двадцать рублей и тёплую одежду. Утром в избу постучались бывшие патриаршие люди Ольшевский да Васильев, ехали из Крестного монастыря, где заготавливали рыбу.

Пристав схватил обоих, допросил, выгнал прочь из деревни. Но, поговорив с Никоном, послал к рыбарям гонца с наказом: прислать в Ферапонтов монастырь десять бочек сёмги и сигов, остальную рыбу продать в Ярославле, а деньги отвезти Никону.

Подъезжая к Ферапонтову монастырю, Шепелев послал к игумену Афанасию своего человека со строгим наказом, чтоб никто Никона не встречал.

И не встречали. Подневольный ездок был еле жив: семьсот вёрст проскакали за шесть суток.

— Какое число нынче? — спросил Никон, выбираясь из помятого возка.

— Преставление святителя Петра, митрополита московского и всея России чудотворца, — ответил Никону игумен Афанасий. — Двадцать первое декабря.

Кругом была снежная пустыня, даже монастырь утонул в снегу.

Шепелев приказал Никону идти в церковь для выслушивания очередного соборного постановления.

— Я изнемог от дороги, — сказал Никон. — Что от меня ещё хотят?

— Отдай мантию и посох! — потребовал Шепелев.

— Палладий! Флавиан! Отдайте приставу, что ему надобно.

Повернулся, пошёл по плохо протоптанной тропке в приготовленную для него келейку. Указанный для жилья дом был чёрный, обгорелый.

— На пожарище привезли! Неужто и впрямь не стало патриарха Никона? — спросил он себя, отвернувшись от чёрного и глядя на белое, во все концы — белое.

У пафнутьевского келаря Никодима с Лигаридом дела водились тёмные. Тайный потребитель табака, келарь пудами покупал у газского митрополита проклятое зелье, вёл тайную, а потому особо прибыльную торговлю. За явный грех, за страх люди платят щедро.

Брякнул про табак Аввакум мучителям своим — совсем житья не стало.

Продух, когда топили печь, пробивали ради дыма. А вот испражнения убирать не позволяли.

— Что вы делаете?! — увещевал Аввакум монахов, приходивших топить печь. — Я священник, пусть расстриженный, но царь меня до сих пор протопопом называет. Нет у вас ни стыда, ни совести. Хуже скота меня держите. За скотиной говно, чай, убирают.

Монахи кланялись Аввакуму, но молчали. Боялись келаря.

Один из монахов принёс и положил в уголке невеликий свиток. Это было «Житие и хождение игумена Даниила из Русской земли» [48].

Напрягая зрение, читал Аввакум в смрадной своей полутьме древнюю повесть: «Вот я, недостойный, игумен Даниил из Русской земли, худший из всех монахов, отягчённый грехами многими, неспособный ни к какому делу доброму, будучи понуждаем мыслью своею и нетерпением моим, захотел видеть святой город Иерусалим и землю обетованную».