Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Епископа судят двенадцать епископов, а патриарха — вся вселенная.

— Что же ты один низверг Павла Коломенского?

Царь взял свитки вселенских патриархов, открыл перед Никоном.

— Веришь ли ты вселенским патриархам? Смотри, эти грамоты константинопольский и иерусалимский патриархи подписали своими руками. Кир Паисий и кир Макарий пришли в Москву с их согласия.

— Я не знаю рук вселенских патриархов. Эти грамоты, может, честные, а может — басня.

— Это истинные подписи! — закричал во гневе Макарий.

— Ты здесь широк! — сказал ему Никон. — А вот как-то дашь ответ перед константинопольским патриархом?

— Тебе вся истина ложь! — шумели участники собора. — Царя судишь! Вселенских патриархов бесчестишь!

Никон повернулся к царю:

— Не я, Бог тебя судит. Ни в чём тебя не виню. Я узнал на избрании своём, что ты, государь, будешь ко мне добр только шесть лет, а потом я буду возненавиден и мучен. Так всё и сталось.

Алексей Михайлович побледнел.

— Святые патриархи! — обратился он к судьям. — Допросите его, от кого это пророчество?

Патриархи повторили вопрос, но Никон стоял, опустив глаза, молчал.

Тут нашёлся Иларион Рязанский:

— Он горазд стращать. Сказывал, что видел звезду метлою, и от того будет Московскому государству погибель. От какого духа то предсказание?

— И в прежние времена такие знамения бывали, — ответил Никон, понимая, что молчать больше нельзя, в ведовстве обвинят. — Авось на Москве-то и сбудется. Господь пророчествовал на горе Елеонской о разорении Иерусалима за четыреста лет.

— Уж не с Господом ли себя равняешь?! — воскликнул царь.

— Слова не скажи! За всякое моё слово цепляются!

— Знать, слова у тебя такие.

— Господи! — воскликнул Никон. — О любви Твоей радел, а пью из чаши зла!

Никон подошёл к большому кресту, с которым у стены стоял монах Марк, поцеловал раны Христовы.

Царь быстро подошёл к Никону, взял из его руки чётки и, перебирая, тихо говорил, глядя собинному другу в бороду:

— Ты скажи патриархам, зачем перед отъездом к нам на собор исповедался, соборовался, причащался, аки к смерти готовился? Скажи, ради какой любви учинил сие? От тебя, Никон, мне давно уже одни бесчестья да зазор.

Никон взял чётки за край, слегка потянул, и царь невольно поднял глаза. Взоры встретились.

— Я жду бед и смерти.

— Клянусь! — воскликнул Алексей Михайлович, повернувшись к иконам. — Даже в самых худых мыслях не было у меня причинить Никону худое. Прежде ты был нам истинный пастырь, а я и малое добро не забываю.

— Малое ты не забываешь, а вот большое быстро забыл.

— Клянусь! — царь поднял руку, чтобы сотворить крест.

Никон удержал царскую руку.

— Благочестивый самодержец, не возлагай на себя клятв, не клянись, что не имеешь в помыслах навести на меня злые беды и скорби. Быть им, быть зело лютым!

— Зачем ты писал Дионисию о наших неурядицах? На весь белый свет трубил! — закричал вдруг яростно Алексей Михайлович.

— А зачем ты приказал огласить моё письмо? Что духовно, то тайно. Клянёшься: не готовил мне казни и смерти, но я девятый год пью из горькой чаши, из чаши зла, тобою мне подносимой.

Кир Макарий тотчас приказал забрать крест:

— Этот обычай ты, Никон, взял у латинян. Уж коли обличаешь Рим, так не соблазняйся римскими заведениями.

Чтобы направить суд в нужное русло, кир Паисий снова поднял вопрос об отречении, давал секретарям время написать судебное постановление, а потом прекратил бесполезный спор:

— Написано: по нужде и дьявол исповедует истину, Никон же истины не исповедует.

Приговор вселенских патриархов был короткий, но убийственный. Первая вина: патриаршие свитки, подтверждающие их истинность и право вершить суд, назвал баснями. Вторая вина: Кормчую греческую книгу, по которой правят суд, назвал еретической. Третья вина: собор и всех православных христиан причислил к еретикам. Четвёртая вина: Павла, епископа коломенского, изверг без собора. Пятая вина: архиерейский сан снял с себя своей волей и говорил: «Недостоин».

По винам и расправа.

Радость клокотала в горле Илариона Рязанского, когда зачитал он последнюю строку приговора: «Отселе не будеше патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах».

Никон молча, смиренно поклонился царю, патриархам, собору. Постоял, ожидая приказаний, но власти молчали. Тогда он повернулся и пошёл из царских палат, чтобы никогда не подниматься по ступеням Красного высокого крыльца.

На Лыковом дворе Никона нетерпеливо ожидал иеромонах Павма.

— Святейший! Чего я узнал-то! Когда вселенские патриархи пришли в Москву, царь дал им по серебряному золочёному кубку — четыре фунта в каждом, по триста рублей, по два сорока соболями, бархата чёрного, вишнёвого рытого, зелёного, атласа, камки!.. Они же задаренные, твои судьи.

— Поздно! — сказал Никон. — Поздно, Павма. Я ныне ниже тебя. Простой монах.

Царевич Алексей молился семейной иконе преподобного Макария Желтоводского и Унжинского. Молился об отце и о Никоне. Душа сжалась и упала на сердце тяжёлой светоносной каплей. Алексей видел в себе эту каплю-слезу, наверное, она ему приснилась.

Царевичу было страшно за отца, за матушку, за всё семейство, за всё царство. Пусть святейший Никон виноват — сто раз виноват! — но низвержение угодного Господу — ведь иначе не был бы вознесён столь высоко! — падёт камнем на головы низвергающих.

— Преподобный Макарий, моли Бога о нас! — шептал отрок, глазами и душою лепясь к иконе. — Преподобный Макарий, моли Бога о нас!

В молельную вошёл Алексей Михайлович, опустился на колени рядом с сыном. Отбили по сотне поклонов.

— Батюшка! Не грех ли низвергать из сана святейшего?

Такая загнанная тоска металась в глазах царевича, что Алексей Михайлович напугался.

— Не казни меня, Алексеюшка! Нет моей вины в деле Никона. Само дело виновато. Я девять лет терпел! На мне грех за все церковные смуты, я был ответчиком за распри между архиереями. Матушка твоя, гневаясь, выговаривает мне: ты царь али архиерей? А мне и впрямь приходилось ставить на епархии архиепископов, назначать в храмы протопопов, в монастыри архимандритов да игуменов. Вон в Вязниках-то что делалось! Люди конца света ждали, голодом сами себя морили до смерти...

— Батюшка, что сделалось, то сделалось! Но ради Иисуса Христа не казни Никона.

— Бог с тобой, Алексей Алексеевич! Не я казню, это он меня казнит. Дурного ему ничего не будет! — погладил сына по голове. — Золотое у тебя сердце. Но уж такая царская доля — посылать людей на войну, казнить разбойников, убийц, супостатов... Господь смилостивился надо мною, привёл в Москву вселенских патриархов. Не я сужу Никона. Я тоже судимый.