Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Кого? — не понял Шереметев.

— Ангелов. А если смыть надпись розовой водой, получишь лекарство для исцеления ушных болезней... Прочитай суру «Сад» тридцать восемь раз, и ни одно вредоносное животное не посмеет напасть на тебя. Много, много чудесного проистекает от Корана. Произнёсший суру «Подаяние» сорок один раз может увидеть во сне пророка Мухаммеда. Суру «Пески» надо читать сорок шесть раз — спасёшься от джиннов... — Тюремщик призадумался, вспоминая. — Чтобы прекратить раздоры в семье, нужно четыре раза прочитать суру «Женщины», а чтобы сбылось любое из твоих желаний, «Бисмиллу» читают семь дней по семьсот восемьдесят шесть раз.

— Ого! — улыбнулся Шереметев. — А как избавиться от тюрьмы?

— Нужно суру «Добыча* читать семь раз в день.

— Господи! Почему я не мусульманин?! А есть ли сура, помогающая получить скорую милость царя?

— Не знаю. Если хочешь открыть двери добра, читают семьдесят раз на дню суру «Милостивый».

— Выучил бы я Коран, да Евангелие никак в голове не помещается... Читаю, читаю, а оно всё как новое.

Не пришлось Шереметеву проверить силу Корана. Хан Адиль-Гирей пришёл в тюрьму без заступничества пророка Мухаммеда.

Однажды рано поутру боярина отвели в баню. За шесть лет это была первая баня. Иногда ему приносили горячей воды, но то было не мытье, а отмачивание грязи.

После купания банщики натёрли грозного уруса розовым маслом, вернули в темницу благоуханным. Темница, однако, тоже преобразилась. На полу лежал ковёр, дымились две курильницы.

Адиль-Гирей приехал с сыном Сефирь-гази — с визирем Исламом-агой, знавшим русский язык. Хан был высок ростом, крут плечами. Высокомерность лица скрадывали ямочки на щеках. Вошёл, улыбнулся, и Шереметев — опытный в дворцовых делах человек — почувствовал к хакану двух морей и двух материков доверчивое расположение.

— Я готов отпустить тебя с миром хоть сегодня, — сказал хан, садясь на ковёр по-татарски. — Но теперь ты мне нужен, боярин. Хочу мира и дружбы с твоим великим государем. Порадей, и я дарую тебе свободу.

Спрашивал о Москве, о жизни московского царя, полюбопытствовал, кто среди бояр самый сильный человек.

— Сильнее Никиты Ивановича Одоевского никого нет, — ответил Шереметев. — Доходят, правда, слухи, будто ныне взошла звезда человека неродовитого, посольского. Ордин-Нащокин его зовут.

— Я слышал, будто визирь Ордин-Нащокин сторонится казаков. Так ли это? — осторожно спросил Адиль-Гирей.

— Костьми ляжет, а войны с польским королём не допустит, — сказал Василий Борисович прямо.

— Вот я и говорю моему визирю, — хан укоризненно глянул на Ислам-агу, — нам надо на самых скорых лошадях ехать в Москву за миром и дружбой.

— Воистину мудрое и воистину царское решение, — похвалил хана Шереметев. — Поляки будут подбивать царя воевать с Портой {47}.

— Как жалко, что мы с московским царём люди разных верований, — Адиль-Гирей поцокал языком. — Самая крепкая дружба, когда берёшь в жёны дочь великого царя.

— Наш государь в родстве с князьями Черкасскими. Его прадед Иван Грозный был женат на кабардинской царевне [49]. Царевна крестилась и стала русской царицей.

— Я очень хочу, чтобы годы моего правления были мирными, — сказал хан.

«А ещё говорят, что Адиль-Гирей не царского рода, из мужиковатых Гиреев», — подумал про себя Шереметев. Хан ему очень нравился.

Вслух сказал:

— С великой охотой отпишу в Москву о добрых намерениях вашего величества.

— Благородная кровь являет себя благородными поступками, — сказал хан.

— Беглец Мухаммед оставил по себе недобрую славу, — возразил визирь.

— Поверит ли московский царь добрым устремлениям вашего величества?

— Одни ханы совершали злое, другие доброе, — улыбнулся Адиль-Гирей. — Я согласен с поэтом, который сказал: «Клянусь, мы дети нынешнего дня! Зачем же гнать мне в прошлое коня? Гордиться надо делом рук своих — не тем, что кто-то сделал до меня».

Ислам-ага перевёл стихи, и Шереметев поклонился хану.

— Я молил Бога, чтобы послал встречу с тобой, великий хан. Отныне моё сердце наполнилось надеждами, я снова желаю жить.

После ханского посещения Василия Борисовича освободили из тюрьмы. Теперь он жил в доме, стоявшем на краю пропасти, обнесённом высоким каменным дувалом, но дверь в дувале была не заперта. Пленник получил возможность выходить в город.

Алексей Михайлович ждал ближайших людей для сонета о деле уж такой сокровенной тайности, что и самому бы о том не знать. Первым пожаловал боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Алексей Михайлович обрадовался. Давно уж собирался поговорить с князем не при людях. Самый грозный, а с недавних пор первый воевода вот уже полгода был безутешен, похоронил супругу Елену Васильевну, дочь знаменитого в былые времена боярина Василия Петровича Морозова.

— Ты что же это у меня! — сказал Алексей Михайлович суровым голосом, но глазами жалел, ласкал, страдал. — Совсем монахом живёшь. Я Марии Ильиничне наказал жену тебе найти.

— Какая мне жена, старику! Великий ты свет наш, отец родной. Твоему слуге шестьдесят шесть стукнуло.

— Твоих лет не видно. Ни в голове, ни в бороде ни единой серебринки!

— Седин Бог не даёт... О новой жене, великий государь, грех думать: полгода всего вдовствую.

— Мы люди мирские. Лучше согрешить один раз, чем блудить втайне от всех, да не от Бога.

— О женщинах, великий государь, не думаю. Возвысил, ты меня, недостойного. Моя жена — войско.

Разговор прервался, пришли званные на совет Дементий Башмаков, Фёдор Ртищев, Родион Стрешнев, Богдан Хитрово, из духовенства митрополит Павел, архиепископ Иларион и протопоп Благовещенского собора отец Андрей

Постников. На него, нежданного, чуть косились, догадываясь, что это будущий духовник царя.

— Святейшие патриархи кир Паисий и кир Макарий совершили ради нас благое дело, — начал Алексей Михайлович, морщась и покряхтывая: о неприятном приходилось говорить. — Патриархи исследовали дело много мучившего нас Никона и сняли с моих плеч великую гору. Но увы! Происками недругов оба святейших патриарха лишены своих кафедр. Никон и его тайные доброхоты вопрошают, злорадствуя: много ли правды в судиях, если низвергавшие сами низвергнуты за ту же самую вину — оставили свою паству без духовного попечения. Выходит, Никон был прав, уличая Паисия и Макария в самозванстве. Как это ни тяжко признать, но патриарха судили не патриархи.

— Кир Паисий и кир Макарий не ведали, что они смещены со своих кафедр, — сказал Иларион.

— Бог ведал, — возразил государь. — Скажите, как я должен поступить? Признать собор ложным и вернуть Никона?

— Ну уж нет! — возмутился князь Долгорукий.