Иван Катавасов - Блаженство по Августину

Как скоро христианская любовь нашему недругу чисто физически уж без надобности, то добрый доктор телом и душой нам еще пригодится. Пускай и приступает с восходом солнца к этой отвратительной разрезательной анатомии…

Искусительным, скоропалительным предложением преподобнейший Аврелий поразил, покорил ученейшего медикуса Эллидия, конечно же, слышавшего о неприкаянному кадaврe и наверняка мечтавшего бесплодно, как бы его половчее выпотрошить. И тут на тебе! Поторопись, покуда наш дражайший покойничек совсем не протух…

В красноречивых выражениях пресвитер по-натурфилософски не стеснялся и своевольно пожелал присутствовать при научном разрезании. Тем часом могучий диакон Турдетан, следил за тем, чтобы двум умнейшим гиппонским мужам никакие суеверы-невежды не помешали достойно проводить физиологические исследования в кладбищенской часовне.

Так-то вот, и никак вам иначе! Видимо всем и невидимо.

— …Вот посмотри, Аврелий, на эти два толстых беловатых тяжа, идущие от глаз в мозг. В точности, как описывал великий Алкмеон, все основные человеческие чувствования располагаются в голове: зрение, слух, обоняние, вкус. Уверен, что осязание человека тоже определяет головной мозг, если те же связи расположены по всему телу.

Алкмеон из Кротона называет голову вместилищем умственной рассудительности, если она непосредственно исходит от пяти органов чувств. Оттого ум, воспринимающий идеи, какой-то материальной частью находится в хорошо защищенном костяном черепе, куда ведут все эти чувствительные пути.

Платон Афинский правильно, идеально оценил это величайшее открытие, потому что, говорят, не раз наблюдал за работой анатомов. Но Аристотель признавать его не захотел. Возможно, Стагирит никогда и не видел внутренние исследования тела человека. Воистину, голова не тыква!

Разобравшись с еретической головой и лицом, какое он ловко срезал, будто приросшую театральную маску, доктор Эллидий взялся воодушевленно разделывать и свежевать другие члены тела, не хуже заправского мясника на рынке.

Аврелий даже чуток позавидовал увлеченности и блаженной улыбке ученого лекаря, кому, выходит, нужно столь мало для истинного счастья. И к нынешнему соучастнику и собеседнику он теперь обращается, словно к закадычному стародавнему другу:

— О взгляни, мой преподобнейший Аврелий, сколь прекрасны и таинственны человеческая печень и селезенка, выделяющие основные человеческие жидкости и соки! Знай, от их правильного сочетания и пленарного количества зависит здоровье каждого человека!

Вдохновленный Эллидий поочередно вырезал из корпуса, из утробы, показывая невозмутимому Аврелию различные внутренние органы человеческого тела. Со знанием дела объяснял, раскрывал их работу, какие такие жидкости и элементарные силы: холодные и горячие, сухие и влажные, кислые и соленые, горькие и сладкие — они производят.

Урок открытой анатомии продолжался без малого два часа, пока не пришел Турдетан и утробным басом не доложил, что могила в глухом углу у кладбищенской ограды вырыта, а его преподобию пора переодеваться к ранней обедне. Судя по тому, как диакон воротил нос и взгляд в сторону, он вовсе не разделял историческое мнение кесаря Вителлия, будто труп врага хорошо пахнет и прекрасно выглядит.

Аврелий заставил Эллидия сложить в кожаный мешок отдельные потроха и полуразобранный костяк. И оставил его в нагрузку старательно прибирать за собой сочные мясные ошметки и обрезки, подтирать кровь и другие трупные жидкости-выделения.

— …Здесь тебе не мясохладобойня, друг мой Эллидий, а христианская благочестная часовня Святого Киприана Африканского, — веско объявил пресвитер мирянину. — Надо бы и честь знать.

Затем диакон честь по чести завернул мешок с бренными останками еретика в белый саван, без натуги взвалил его на плечо.

После прихожане с благоговением передавали один одному животрепещущую приходскую новость, как преподобнейший отец Аврелий на пару с благочестивейшим диаконом Турдетаном с ночи усердно молились в часовне на приморском кладбище за спасение разбойной еретической души. А потом утром не погнушались самолично и благочинно совершить погребальный обряд, подобающе по-христиански милосердно захоронить в освященной земле тело нечестивого и злостного врага католического православия.

К слову сказать, благочинием и порядком на двух христианских кладбищах пресвитер Аврелий в общем-то удовлетворен и отчасти доволен. Еще в начале октября по примеру епископа Амвросия из Медиолана он категорически-красноречиво запретил пастве поить допьяна вином и до отвала закармливать нищих тунеядцев в святых местах погребения человеческого праха и ожидания плотского воскресения во Второе пришествие Христово.

Авторитетный запрет, живописавший и приравнявший разгульное кладбищенское винораспитие и кормление к языческим поганым извращениям, истово набожная паства встретила с пониманием. Остальным же, слабо или мнимо верующим, волей-неволей пришлось втихомолку смириться с погребальным распоряжением нового пресвитера, известного по всей Африке талантом боговдохновенного красноречия, книжной религиозной мудростью, неукоснительной приверженностью канонам безгрешной апостольской жизни и душевным неприятием разномастных противников Католической Церкви.

— Кому Церковь не мать, тому и Бог не отец!

Осмотревшись и освоившись в среде правоверных католиков благолепного Гиппона, пресвитер Аврелий понял, почему изначально ему следует расчесться с излишне многочисленными и активными приверженцами манихейских заблуждений вкупе с ложными гностическими верованиями. Ибо критикующему слову письменному надлежит стать устной речью в авторитетных и приоритетных вокабулах пастырского наставления на пути истинные и вселенские.

Дополнительно и обходительно ему самому политически, вернее, по-республикански, нисколько не повредит показательно, публично отречься от манихейства. Не зря ведь друг Эллидий по-прежнему иногда ощущает некоторую неловкость, время от времени невольно вспоминая о картагском манихейском прошлом нового друга Аврелия.

Причем необходимо также слегка укоротить злые языки тщетно и суетно верующих недоброжелателей, недовольных праведными строгостями святого отца Аврелия Августина.

Кое-какими потаенными мыслями о грядущем ниспровержении манихейства в Гиппоне Аврелий поделился только с Оксидраком, благополучно, с новыми агентскими полномочиями вернувшегося из Медиолана. Политичные замыслы пресвитера пришлись весьма по вкусу проныре отпущеннику и тот не преминул оказать каверзное негласное содействие изложенным ему таким благочестным стратагемам.