Иван Катавасов - Блаженство по Августину

Согласно одной испанской легенде, граф Оргас был упокоен Святым Стефаном и Святым Августином. Именно образы этих святых написал Эль Греко в своем знаменитом шедевре «Похороны графа Оргаса».

L. b. s. [1] Lectori benevolo salutem. (L.B.S.) (лат.) — Привет благосклонному читателю. Старинная формула авторского этикета.

Заядлым любителям исторического развлекательного чтения настоятельно советуем поскорее пропустить авторское вводное напутствие и немедля приступить к первой главе-капитулу. Читайте с Богом!

Прочим же нашим благосклонным читателям предлагаем сие немалое предисловие-экзордиум, дабы благорассудить, достойно ли сугубого интереса это произведение, исполненное в модернизированном жанре литературной ареталогии. И главное — возможно ли современному автору-беллетристу первой четверти XXI века от Рождества Христова пристойно и уместно составить, описать, сочинить актуальную агиографию достославного отца и непревзойденного Церкви Христианской учителя Аврелия Патриция Августина (13.11.354-28.8.430) — грамматика, ритора, пресвитера, епископа из древнеримского Гиппо Регия, по-гречески именуемого городом Гиппоном.

Можно и должно ли спросить себя, что суть общечеловеческая длительная тысячелетняя история и скоропостижные даты жизни отдельного человека как не краткое предисловие-пролог? Катехизированный ответ напрашивается сам собой; он стоит сопоставления с тем невообразимым объемом данных, сведений, информационных массивов, каковой будет овеществлен, рассказан, написан, отпечатан, воспроизведен впоследствии. Не упоминая уж в суесловии о трудно представимой, во многом неизреченной и неописуемой жизни вечной в раю, быть может, для кого-то вечной адской смерти. Ибо так или иначе, той либо другой финальной бесконечности предержаще предшествует кратковременное и ограниченное земное бытие каждого человека или cooобщecтв людских.

Кто-то, постигая скоротечную предержащую и преходящую современность или отдаляясь от нее, предпочитает наскоро пролистывать, порой вовсе опускать исторические введения-пролегомены не глядя, не читая, анахронически. Но кого-то ранее, до того предварительно замеченное, предопределенно выделенное и очерченное заставляет приостановиться. Тем самым благородная история обязывает пристально всмотреться, проникновенно задуматься над теми первоосновами, с какими жили, с чем пребывали прежние племена-народы во времена давно прошедшие, о каких идет речь устная, письменная, печатная, повествуется на страницах и в строчках исторических романов, в хронографиях либо монографиях былых книжников и присных ученых историков.

Казалось бы, не к месту равнять легкомысленную беллетристику с авторитетными, солидными историческими исследованиями. Или ставить ее наравне с внушающими заведомое уважение древними пергаментными кодексами-манускриптами в увесистых переплетах. Однако не нами это придумано, поскольку повелось подобное сравнение от авторитетнейшего Аристотеля. Стагирит первым иронически заметил в «Поэтике», что Геродота Фурийcкoгo, то бишь отца истории в нынешнем банальном славословии, вполне можно облечь в стихотворные размеры и напевы. Надо думать, продолжим мысль корифея, то Гомера, в свой черед, возможно переложить презренной прозой. Коли на то пошло и выйдет дословно по Аристотелю: поэзия в метрических формах трагедии и комедии есть «серьезнее, философичнее», — нужно понимать, научнее, — нежели тогдашнее историческое знание образца середины IV века до Рождества Христова.

Данный перипатетический дедуктивный тезис Аристотель Стагирит опосредует, аргументирует тем, как поэзия больше говорит об общем, а вот история и историки времен прошедших — о единичном. Например, чего тогда сделал или претерпел во время оно какой-нибудь Алкивиад, с точки зрения фактической достоверности объясняет общепризнанный универсальный корифей всевозможных античных наук.

При этом склад событий у теогониста Гесиода или сюжет для нас анонимного автора «Рапсодической теогонии» в первой части «Поэтики» Аристотель весьма симптоматично не поминает. Очевидно, невзирая на орфические гекзаметры, он поместил их под покровительство несерьезной музы истории Клио, увенчав научно-философскими лаврами только трагедийную Мельпомену, комедийную Талию и мыслимым образом Каллиопу, заведующую эпосом.

К вопросу, почему Аристотель так пренебрежительно отнесся ко всем ему заведомо известным сюжетным историческим рассказам-сказаниям, к историкам-«мифологам» (в его же терминологии) мы еще диахронически или синхронически вернемся. Пока же перенесемся поближе к настоящему и подлежащему, недавно наступившему третьему календарному тысячелетию нашей христианской эры.

Начиная с нового времени, (берем за исчисление общемировую хроносистематизацию) феноменальные обобщающие познавательные атрибуты, какие выделил Аристотель Стагирит, не сразу, но постепенно почти всецело переходят от метрической поэзии к вольной прозе, освобожденной от оков метра или рифмы. В общем и в целом в течение XVII–XIX столетий обрели популярность и распространение бытовые, романтические и плаксиво-сентиментальные повествования, в обобщениях и в частностях трактующую жизнь человеческую. Тогда же появился и такой специализированный жанр изящной прозаической словесности, как исторический роман с реальными и вымышленными персонажами.

Над собственными вымыслами прагматичные сочинители исторической прозы слезами катарсиса по Аристотелю не очень-то обливались, антикварно умывая руки. И потому достаточно резонно пользовались старыми хрониками, анналами, летописями, выбирая из них единичные факты и акты, события, деяния и сюжеты; или же предвзятые оценки из прошлого. В том же литературном обобщении подчеркнем — взялись трудиться эти писатели, литераторы и литераты воистину исторически, согласно опять-таки Аристотелю Стагириту.

В свой резон к началу XIX века ученые историографы, не покладая рук и гусиных перьев, принялись осваивать чисто беллетристические нивы и пажити, обобщая, укладывая, систематизируя, группируя, комментируя, трактуя хронографические сведения. Паки и паки без устали трудились и толковали они историю всяк на свойский лад, аршин или салтык, кому как вздумается. Тем паче, если им в развитии двух с половиной тысячелетий назойливо не давали покоя подбрасываемые со всех сторон различные философские трактовки исторических процессов. Частное-то оно частное, частичное, но в нем тот, кто увлечен философией истории, неустанно умудряется, ухищряется индуктивно находить нечто общее, намеки и уроки.