Валерий Замыслов - Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)

— Так не нагрянул же и едва ли пожалует. Вязники — не деревня. Высаживай свои огурцы.

— Авось и впрямь пронесет.

Томилка перекрестился и принялся втыкать в гряду проклюнувшиеся семена.

Стенька заметил в вишняке Ксению, чем-то занимавшуюся среди деревцев.

— Пойду с дочкой поздороваюсь.

Томилка глянул на парня озабоченными дымчатыми глазами и почему-то опять тяжело вздохнул. Что-то хотел сказать, но махнул рукой.

Девушка, увлеченная работой (вырубала молодую поросль вишен), не заметила прихода Стеньки, а когда услышала его жизнерадостное приветствие, вздрогнула и даже выронила из рук топорик.

— Господи!.. Никак, вы, Степан Андреевич?

— Степан Андреич? — рассмеялся Стенька. — Знать я важным чином стал.

— Еще каким. Самого Голубева возишь. Старший кучер. Конечно же, Степан Андреевич. Да вон и усы отрастил, — на полном серьезе произнесла девушка, а вот большие зеленые глаза ее излучали радость.

Была Ксения в темно-синем сарафане; густые русые волосы, заплетенные в тугую косу, накрывала поверх головы голубая повязка.

— Зачем молодняк губишь, Ксения?

— От любой поросли проку мало. Аль вы не знаете, Степан Андреевич?

— Где уж нам, коль огород с малых лет меня не интересует… Как живется, Ксения?

— Честно сказать?

Девушка в упор посмотрела на Стеньку, отчего он слегка смутился, чувствуя, что Ксения сейчас произнесет слова, от которых он придет в еще большее смятение, ибо слишком нежными были глаза девушки.

— Ничего не говори.

— Хорошо… Пойдем посидим на лавочке. Это вас не повергнет в ужас, Степан Андреевич?

Стенька в ответ лишь непринужденно улыбнулся. Еще не успев сесть на лавочку, он увидел возле нее маленький дубочек.

— Раньше я его почему-то не примечал.

— В минувшую осень посадила. Ишь, какой славный поднимается.

— Странно, Ксения. Посреди вишняка?

— Удивляетесь, Степан Андреевич?.. В честь знаменательного события.

— Петух курицей разродился?

— Вам бы все шуточки… Не хотела говорить, но сердце подсказывает: надо. Может, больше и не увидимся.

— Да куда я денусь, Ксения? Разве что хозяин выгонит, но в Вязниках без работы не останусь. В ресторации стану почтенную публику тешить. Большие деньги зашибу и буду боярином расхаживать в шубе собольей. А затем и самого городничего смещу. То-то мне купцы будут в пояс кланяться.

— Хватило бы вам, Степан Андреевич, насмешничать… Присядьте и послушайте… Дубочек-то в честь восемнадцатого сентября я посадила. Помните тот день?

Стенька пожал плечами.

— Разрази меня гром, не помню.

Ксения печально вздохнула, глаза ее разом увяли, а затем наполнились грустью.

— Какой же вы беспамятный, Степан Андреевич… В этот день… В этот день я призналась вам в любви и вот теперь этот дубочек будет всю жизнь напоминать о вас… Вы, наверное, будете смеяться над моими словами?

В глазах Ксении застыли слезы, а Стеньку охватило волнение. Он неотрывно смотрел в лицо девушки и чувствовал, как в его сердце пробуждается какое-то необычное, новое для него чувство, которого он никогда не ощущал. Руки, казалось, сами легли на трепетные плечи девушки, и Ксения невольно прижалась к его груди, ощущая, как громко бьется его сердце.

— Зачем же слезы?.. Ты и впрямь меня любишь?

— Очень! Только и думы о тебе, Степушка. Ведаю, что ты любишь другую девушку, но ничего не могу с собой поделать. Даже во сне мне видишься. Уж очень ты мне в сердце запал. А ты… ты сильно любишь свою девушку?

— Не знаю, Ксения, не знаю. Настенка мне нравится, но я не понимаю, что такое любовь. Не понимаю! Мне с ней хорошо, весело, иногда мы с ней дурачимся, но я воспринимаю ее, как девчонку. А чтобы душа болела, сохла, была без памяти — такого нет.

— Правда?

— Истинная правда, Ксения.

Ксения подняла на Стеньку свое лицо и очень долго смотрела в его глаза.

— Это не любовь, Степушка, не любовь, — наконец, с каким-то полустоном выдохнула она. — Ты ее не познал… Господи, неужели мои грезы станут явью?

Глаза Ксении вновь наполнились радостным блеском, она что-то хотела еще сказать, но тут послышался голос матери:

— Дочка! Покличь отца. Обедать пора.

Они вышли к избе Томилки вместе. Тот зорко глянул на обоих, и лицо его заметно посветлело. Кажись, Ксюшка в добром расположении духа, коего давно не замечал. Слава тебе, Господи!

— Мать обедать кличет. Зайдешь, Стенька?

— С удовольствием!

Но радужное настроение тотчас исчезло: в воротах показался квартальный надзиратель с городовым. У Томилки сердце оборвалось: вот тебе и не нагрянут.

Квартальный зорко оглядел огород. Все вскопано, земля ухожена и хозяин на месте.

— Посадил, Томилка?

Томилка понурился, казалось, с перепугу у него язык отнялся.

— Посадил, спрашиваю? — рявкнул квартальный.

— Дык, ваше благородие… Оно, вишь ли…

— Буде лепетать!.. Городовой! Проверь.

Городовой принялся разгребать жесткими пятернями пухлую землю гряды, но ни единой картофелины не обнаружил, зато увидел маленькие белые семена.

— Огурец, ваше благородие.

Надзиратель ступил к Томилке и притянул его к себе за ворот рубахи.

— И в других грядах огурец?

— Дык… духу не хватило. Всю жизнь огурцом кормимся. Помилуй, ваше благородие.

— Помилую!

Квартальный со всего размаху ударил Томилку увесистым кулаком по лицу.

— Скотина! Будешь знать, как государево повеленье не исполнять! Усмерть забью!

По лежавшему на изуродованной гряде Томилке прошелся тяжелый сапог.

— Не троньте моего тятеньку! — клещом вцепилась в надзирателя Ксения.

Но и она отлетела на гряду от грузного кулака.

— Да ты что людей калечишь! — вскипел Стенька и так врезал по голове квартальному, что тот замертво растянулся в борозде.

К Стеньке, вытягивая из ножен шашку, сунулся, было, городовой, но его ждала та же участь. Никогда еще Стенька с такой силой не прикладывал к недругам свой могучий кулак.

— Каторга тебя ждет, милок. Беда-то какая, Господи, — поднявшись с земли, угрюмо произнес Томилка.

Ксения, быстро придя в себя, метнулась ко двору и вскоре вывела из него оседланную лошадь.

— Ко мне, Степушка. Живей! Надо бежать из города.

— Куда?

— Я укажу тебе. Прощай, тятенька.

Семнадцать вязниковцев, не выполнивших указ государя Николая Первого, были жестоко биты плетьми. Среди них оказался и Томилка Ушаков. Но больше всего частного пристава, кой начальствовал над всей городской полицией, беспокоил укрывшийся от наказания Стенька Грачев.

Пристав докладывал городничему:

— Сей Стенька достоин смертной казни. Он едва не убил полицейских чинов при исполнении служебного долга. Он — бунтовщик, Стенька Разин! Надо поднять на ноги весь уезд, ваше высокоблагородие.