Валерий Замыслов - Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)

По лицу городничего пробежала язвительная усмешка.

— Курьезно вас слушать, господин пристав. Как это вы, находясь при оружии, не только не смогли арестовать бунтовщика, но и сами оказались рожей в землю. Позор!

— Этот Стенька, осмелюсь доложить, чертовски силен. Его кулаком и быка свалить — раз плюнуть.

— Не смейте оправдываться. Если через трое суток вы не найдете бунтовщика, то я вынужден буду доложить о вашем бездействии в губернию. Надеюсь, господин полицмейстер вправит вам мозги. В уезде черт знает что творится. Ступайте! Я весьма недоволен вами, господин пристав.

Городничий был зол: высочайшее повеление императора не выполняется. Крестьяне ни в какую не желают высаживать на своих землях картофель. Дело доходит до мятежа. Так можно и кресло городничего потерять. Черт бы побрал этих невежественных мужиков!

Частный пристав на всякий случай побывал и у заводчика Голубева, но тот с сарказмом высказал:

— Вы что, голубчик, полагаете, что я знаю, где скрывается мой бывший кучер?

— Может статься, какие-то доходят слухи, господин Голубев? В нашем деле любая мелочь может вывести на след преступника.

— Не говорите ерунды и не мешайте мне работать, господин пристав.

— Жаль. Позвольте откланяться.

— Скатертью дорога.

Пристав с недовольным лицом вышел из кабинета заводчика.

«Хам!» — хотелось крикнуть ему. Стоит выбиться в миллионщики — ему и частный пристав — козявка. Хам!

Голубев же, после ухода пристава, невольно задержался в мыслях о Стеньке.

«Достукался же, башка неразумная. Полицейских чинов изрядно избил. Опять заявил бы: «без вины виноватые». Пристав хозяина дома ударил, а затем к дочке его приложился. Вот и не утерпел, дуралей. В который раз попадает в какие-то несуразные истории, но теперь в самую скверную. Стеньку, если попадется, ждет тюрьма… И все-таки жаль этого задорного парня. Кучер из него был отменный. Жаль, но ничего не поделаешь: Стенька превратился в государственного преступника. Его уже никакие деньги не спасут»…

А в дому Ушакова убивалась горем супруга Томилки, Таисья. Хозяин-то ныне пластом на постели лежит. Настоль шибко плетьми исстегали, что теперь шевельнуться не может. И за что? За какое-то чертово яблоко, которое Русь веки-веков не ведало. Кому нужен этот поганый плод, против коего даже церковь негодует? Прости, грешную, Пресвятая Богородица, но царь-батюшка не дело измыслил. Разве можно на лучшей землице бесовские семена сажать? Бог-то, небось, прогневается и беду на весь православный люд нашлет.

Сидя подле недужного супруга, Таисья, утирая концом платка слезы, перекинулась снулыми мыслями к дочери. Вот, оглашенная! Ну, зачем со Стенькой на лошади умчала? И куда? Одному Богу известно. Ныне и ее городовые ищут. Намедни двое заявились. Все пытали, плеткой размахивали, а ей и молвить нечего. Как увидела, что мужа пристав бьет, так с перепугу и осела на крыльце. В голове все помутилось, даже не углядела, что и дальше приключилось. А супруг чуть жив, но одно долбит: «Хоть убейте, но знать ничего не знаю». Пока отступились, но упредили: как дочь заявится, немедля сказать квартальному. Вот горе-то!.. Со Стенькой убежала, неразумная. Отдала бы ему лошадь, а сама осталась. Так нет! Вместе с ним куда-то унеслась. Хоть бы словечко родителям замолвила. Знать, городовых остерегалась, вот и смолчала.

Стенечку своего поспешила увести от греха подальше. Уж так к нему воспылала любовью, что и не сказать. Как отбыл парень в Ростов вместе со своим заводчиком, так и в лице переменилась. Ходила, как горем убитая. Не спит, не ест, замкнулась, слово клещами не вытянешь. Норовила разговорить доченьку, сказать, что для нее женихов — только свистни, но Ксения сказала, как ножом отрезала:

«Другой мне не нужен. И больше не заводи о том разговор, маменька».

«Так Стенька твой, кажись, о тебе и не вздыхает. Зачем тогда маяться?»

«Значит, такая моя судьба, маменька».

Судьба… Не приведи, Господи. И дался ей этот Стенька… Коль и возвратится домой — радости не жди. Тотчас городовые навалятся, в кутузку сведут да спрос учинят: где бунташного человека упрятала? Ксения, конечно же, не скажет, никакой плетки не напугается. И что? Сидеть ей в темнице. Беда-то какая, Пресвятая Богородица!

В непролазном глухом лесу обосновалась деревенька Старица. Семь изб, но каждая срублена на долгие времена — из толстенной кондовой [62]сосны, выросшей на холмах, на сухом месте, могут стоять столетиями.

Посреди Старицы — одноглавая часовня, позади нее — погост, тянувшийся к лесу, усеянный могильными холмиками с высокими деревянными, потемневшими от старости крестами.

Агафьюшка встретила Ксению и незнакомого парня, казалось, без всякого удивления.

— Не зря мне сон привиделся, что придут в дом молодые гости. Сон-то в руку.

А вот хозяин избы, седобородый, но крепкий еще старик, глянул на вошедших настороженно.

— Что за люди и почему в мой дом пришли?

— Прости, дедушка Корней, но ваш дом нам мальчонка указал.

Корней с недоумением посмотрел на Агафьюшку.

— Откуда эти люди имена наши ведают?

— Да ты не тревожься, государь мой [63]. Я тебе как-то уже о красной девице сказывала. Добрая она, а добрый человек худого с собой не приведет…

Год назад мать послала Ксению в булочную, что находилась вблизи собора Казанской Божьей Матери. На паперти храма она заметила незнакомую старушку, которая, как показалось ей, была чуть живехонька.

— Вам плохо, бабушка? — участливо спросила Ксения. — Чем-нибудь помочь?

— Спасибо, голубушка. Заморилась я с дальней дороженьки. Бывало, двадцать верст без устали ходила, а ныне в ногах ослабла. Чуток переведу дух — и дале пойду.

— Далече идти, бабушка?

— К Убогому дому, а там на скудельницу [64].

— То — еще версты две, бабушка. Ты пока отдохни, а я до лавки сбегаю. Дождись меня.

Когда Ксения вернулась, бабушка была уже на ногах.

— Пойду я, голубушка.

— Вначале подкрепилась бы, бабушка. Я тебе скляницу малинового сиропу да калача купила. Откушай, а потом я тебя до Убогого дома провожу.

Старушка посмотрела на девушку мягкими вопрошающими глазами и молвила:

— Душа у тебя добрая, голубушка. Как имечко твое?

— Ксения.

— Славное имечко. А меня Агафьюшкой звать. Пойдем, Ксюшенька.

— А перекусить?

— В Убогом доме потрапезничаю.

Была Агафьюшка в темном убрусе и в косоклинном кубовом сарафане, какой обычно носят старообрядки.

— Как хотите, бабушка Агафья. И я с вами схожу.

Ксения и сама не понимала, что ее заставило проникнуться сердцем к этой маленькой, сухонькой старушке с выцветшими, некогда голубыми глазами.

— Кажись, совсем недавно птицей летала, — шагая к Убогому дому, рассказывала Агафья. — Двадцать верст отмахаю — и никакой устали, ныне же будто крылья обрезали. И всего-то год миновало.