Валерий Замыслов - Ростов Великий

— Аль обидела чем боярина? — спросила Фетинья, пригласив девку в свою каморку.

Палашка рассмеялась:

— Да у него… у него морковка поникла. Я уж всяко его голублю, а он токмо мусолит. Отгрешил наш боярин.

— Ты о том никому ни слова, — предупредила Фетинья. — Сама должна ведать: придет старость — наступит слабость. Всему своя пора. Ни кому!

— Упаси Бог, мамка! — перекрестилась Палашка, но глаза ее лукаво улыбались.

Когда боярская дочь Дорофея наконец-то вышла замуж за Власа Якурина, то она забрала к себе и Палашку. Сутяга не возражал, однако сказал дочери:

— Ты за ней приглядывай. Девка, вишь ли, — боярин крякнул в седую бороду, — не без греха. Держи её в ежовых рукавицах.

— Пригляжу за ней, тятенька. У меня блудить не станет.

Но Дорофея особой строгостью не отличалась. Была она ленивой и спокойной, ко всему безучастной.

«Ну и невестушку Бог послал, — покачивал головой Глеб Якурин. — И в кого токмо она уродилась? Родители-то — злыдни, чисто Змии Горынычи, а эта, как сонная муха, ей всё трын-трава».

На Палашку же купец сразу польстился: «грудь лебедина, походка павлина, очи сокольи, брови собольи». Бедовая, так глазами и стреляет. Такую девку ни замок, ни запор не удержат. И седмицы не прошло, как Палашка оказалась на ложе Якурина. Полюбовница немало подивилась: это тебе не Сутяга, хоть и в больших годах, но любого молодца за пояс заткнет. Солощий на девок! Жена и Дорофея — в храм помолиться, а он — греховодничать. Ай, да Глеб Митофаныч, ай да жеребец! Знать, немало он девок перепортил. Как-то сам обмолвился:

— Погрешил же я, Палашка, ох, погрешил! У кого на уме молитва да пост, а у меня бабий хвост. А бабьему хвосту нет посту. Не так ли, Палашка — милашка?

— Вестимо, Глеб Митрофаныч, — залилась смехом полюбовница. — Чего уж себя блюсти, коль бабий век такой короткий. Какова ни будь красна девка, а придет пора — выцветет.

— А те не стыдно? — нарочито подковырнул купец.

— Не-а. Девичий стыд до порога: переступила и забыла.

И вновь звонко рассмеялась Палашка.

— Лихая же ты девка, — крутнул головой Якурин. — А коль брюхо тебе наращу?

— То — Божья благодать, — нашлась Палашка. — Коль ребеночка почую, за своего дворового меня выдашь. Чай, так все господа делают. Не пропаду!

Любо купцу с беспечной полюбовницей, да и вообще Глеб Митрофаныч после смерти боярина Сутяги повеселел. Гроза миновала, ушла его тайна в могилу. Правда, осталась еще Фетинья. Но она пока сидит тихо, никак поняла, что без боярина ей уже ничего не сотворить… Князю поведает? Но кто поверит этой старой ведьме? Да и не дойдет она до князя: надежный человек денно и нощно приглядывает за старухой, пусть только сунется… И всё же с Фетиньей не мешало бы разделаться. Вот тогда и вовсе наступит полный покой. Пора, давно пора отправить в мир иной каргу зловредную. Надо как следует покумекать — и отправить…

Палашка иногда появлялась в боярских хоромах с каким-нибудь поручением Дорофеи. И когда она в последний раз выходила уже из покоев, в сенях ее встретила Фетинья, коя тотчас ласково зашамкала беззубым ртом:

— И до чего ж ты стала пригожая, девонька. Знать, ладно тебе живется в купецком тереме.

— Ладно, мамка.

— Вот и, слава Богу, касатка. Зайди-ка ко мне, да поведай о своем житье — бытье. Уж потешь, старуху. Ведь ты одна со мной токмо и калякала. Ныне же и словом перемолвиться не с кем.

В каморке своей Фетинья первым делом расспросила о Дорофее, на что Палашка ответила:

— Живет — не тужит. Одно худо…

Сенная девка замялась, на румяных, припухлых губах ее застыла насмешливая улыбка.

— Ты уж договаривай, касатка. Аль недуг какой приключился?

— Какое там, — махнула рукой Палашка и брякнула. — Отъелась, как свинья на барде. Кровь с молоком, чуть не лопнет.

— Вот и, слава Богу, — повторила Фетинья. — Деньги и одёжа — тлен, а здоровье — всего дороже. Так чего худого-то?

— Мужа своего неделями не видит, вот чего. Тот всё на своем сокольем дворе пропадает.

— В кручине?

— Да по Дорофее не видно. Она, по всему, не шибко-то на мужью забаву и охочая.

Палашка, не удержавшись, прыснула.

— А ты, никак, охочая? Небось, опять растелешилась… Не отводи очи бедовые, не отводи. С приказчиком спуталась?

— Нужен мне! — фыркнула Палашка. — Получше нашла.

— Уж не самого ли Глеба Якурина?

— А что? — игриво блеснула глазами Палашка и бесстыдно добавила. — Он на любовь хоть куда.

«Вот оно! — не подавая вида, обрадовалась старуха. — Значит, так тому и быть».

Вслух же недоверчиво молвила:

— Да быть того не может. Купец-то, сказывают, великий богомолец. Кажинный день храм посещает.

— Посещал, а ныне супругу свою и Дорофею в храм выпроваживает, дабы помехи не было. Уж такой грехолюб!

— Ох, не верю тебе, касатка. Купец-то чуть ли не святой. Чу, богатые дары на храмы жалует. Ох, не верю.

— Да ты что, мамка? Аль когда я тебя проманывала?

— Не верю! — отрезала Фетинья. — На что угодно могу поспорить. Не тот Глеб Митрофаныч человек, дабы под старость прелюбодейством заняться. Не тот!

Палашка, сидевшая на лавке, откинулась к бревенчатой стене и удивленными глазами уставилась на Фетинью.

— Чудная ты, мамка. Нашла святого… Ну давай, давай поспорим. На что?

Фетинья вытянула из-за киота небольшой темно-зеленый ларец и, вздохнув, с грустью и теплотой в голосе, молвила:

— Чтил меня голубь мой, Борис Михайлыч, царствие ему небесное. Глянь, что подарил мне, когда я помоложе была.

Фетинья открыла крышку и поднесла ларец к Палашке. Та ахнула:

— Господи! Экое богатство!

Фетинья бережно вынула из сундучка золотые переливчатые сережки со светлыми камушками, серебряное запястье и серебряные колты [115] Колты — женское украшение в виде подвески. сканого серебра.

У сенной девки аж глаза загорелись.

— Нравятся, касатка?

— Еще как, мамка! Такие токмо у боярышни можно увидеть. Лепые!

— Лепые, касатка. А вот, коль докажешь, — твой ларец будет. Мне ныне он без надобности, на погост скоро отнесут. А тебе токмо эку красу и носить… Так выспоришь ли, девонька?

— Еще как выспорю, мамка! Своими глазами узришь. Приходи ужо в пятницу. Боярышня и жена купецкая в сей день непременно в храм ходят. А купец на торговые дела ссылается, недосуг, мол. А сам до амбаров своих сбегает, с приказчиком малость потолкует — и вспять. На постелю меня тащит.

— Это в пятницу-то? — перекрестившись, вытаращила увядшие, студенистые глаза Фетинья. — В день распятия Христа?

— Вот и я о том ему сказывала. А купец: опосля-де грех замолю… Дары щедрые внесу. Господь милостив.

Фетинья помолчала, покачала головой, а затем молвила:

— Тяжко в сие поверить, девонька… В кой час заглянуть?