Валерий Замыслов - Ростов Великий

Наконец, Якурин окончательно пришел в себя. Он поднялся из резного дубового кресла и поклонился Сутяге в пояс.

— Спасибо за честь, боярин Борис Михайлыч. Конечно, ошеломил ты меня. Дай всё же подумать над твоими словами. Дело-то собинное.

— А чего думать Глеб Митрофаныч? Может, на Дорофею мою хочешь глянуть?

— Дочь твою видел, можно и без смотрин.

— Ну, так чего время тянуть? Хочу слышать твое слово купецкое. По рукам али как?

— По рукам, боярин.

— Облобызаемся, Глеб Митрофаныч.

Когда купец Якурин удалился, Сутяга довольно потирал ладоши. Одно дело на мази. Ай, да Фетиньюшка! Ай, да разумница! Глядишь, и Дорофея будет пристроена. А то так бы и сидеть ей в старых девах: за сына боярского ее вовек не выдать. Ну и что, что купец? Богатый, именитый, сам князь его привечает. А бояре… бояре похихикают, да и примолкнут. Плевать на них!.. Якурин-то рад. Еще бы! На боярской дочери своего глупендяя женит, то ль не честь? И о недугах его, поди, поверил. Год, другой потянет Борис Михайлыч — и прощай белый свет. Шиш тебе, Глеб Митрофаныч. Это в голопузом детстве он прихварывал, а ныне здоровьем Бог не обидел, живот едва в двери протаскивает. А пока жирный исхудает, худого черт возьмет. Нянька напророчила, что проживет он до глубокой старости, а у няньки глаз наметанный. Дело ныне за свадебкой, а уж там…

Разговор с Власом был коротким:

— За дочь боярина Сутяги тебя выдаю.

— За дочь боярина?.. Ух, ты! — обрадовался Влас.

— Звать ее Дорофеей.

— А по мне, хоть как угодно, лишь бы дочь боярская. Честь-то какая, тятенька, — расплываясь в довольной улыбке, молвил сын и повалился отцу в ноги.

«И впрямь глуповат. Хороша ли, плоха ли невеста — даже не спросил. Тюфяк! Ну да это и к лучшему. Сутяга прав: управлять боярской вотчиной Влас никогда не сможет».

В одно Глеб Митрофаныч не шибко верил — в недуги боярина. Зело привирает Борис Михайлыч, здоров, будто молотками на наковальне сколочен. Ну, это он переусердствовал, норовил как можно больше его, купца Якурина, прельстить. А вдруг он от его девки-репки откажется? Не откажется, боярин. Ты хоть сейчас и здоров, как бык, но всякое может с тобой приключится. Худо ты Глеба Якурина знаешь, зело худо…

Со свадебкой тянуть не стали. Венчал молодых сам епископ Кирилл Второй. А после шумного пира, кой, как и положено у князей и бояр, длился целую неделю, Борис Михайлыч пригласил Якурина в свою ложеницу.

— О приданом мы заранее обговорили, а ныне, сваток, о другом потолкуем…Хочу изведать: Влас тебе во всём послушен?

— Лишний вопрос, сват. Это ведь не девка купца Богданова, коя из родительского послушания вышла. У меня Влас в крепкой узде.

— Вот и добро, сваток…Ныне мы с тобой, как-никак, а сродники, одной веревочкой связаны, а посему никаких тайн друг от друга держать не должны. Не так ли, Глеб Митрофаныч?

— Воистину, Борис Михайлыч. Друг другу терем ставит, а недруг недругу гроб ладит.

— Золотые слова, сваток. Вот и будем друг другу зело помогать, калиту приумножать да высокие чины получать… Хочешь этим же летом боярином стать?

— Отравить князя Василько?.. В своем уме, боярин?

— В своем, сваток, в своем. Влас твой ныне у князя в сокольничих ходит. В охотничьем имении его, что в сельце Василькове, вкупе с ним пирует. За его спиной стоит да из корчаги винцом потчует. И всего-то малую толику зелья влить. Не робей, сваток. Ярослав Всеволодович, повелением великого князя Владимирского, станет князем Ростовским и тебя, Глеб Митрофаныч, в бояре произведет. Слышишь?

— Нет, боярин, нет! — твердо отрезал Якурин. — Это еще надвое бабушка сказала. Мне своя голова дороже. И не упрашивай! Старого волка в тенета не загонишь. Нет!

— Это твое последнее слово?

— Да, боярин. На душегубство я не пойду.

— На душегубство, вишь ли, не пойдет, — захихикал Борис Михайлыч. — Экий праведник у меня сваток. Ну, чисто ангел безгрешный… Буде святошей прикидываться, лиходей Рябец!

— Что-о-о? — глухо, испуганно выдохнул Якурин и побелел, как полотно.

— Что слышал, сваток, что слышал. Великий тать и убивец, к тому же насильник.

В напуганной голове купца — рой мыслей: кто рассказал, кто? Откуда изведал этот хитроумный боярин?.. Нет, надо отпираться.

— Поклеп, боярин. Я в Ростове не первый год, меня здесь все ведают, и никто, никто, боярин, на меня пальцем еще не показал. Да сам епископ Кирилл называет меня самым благочестивым прихожанином. Надо же такую скверну тебе выдумать!

— Ведал, сваток, что будешь запираться, но я пустых слов на ветер не кидаю.

Боярин поднялся из кресла, подошел к двери, распахнул и крикнул вглубь сеней:

— Фетинью ко мне!

Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха в темном облачении.

Глеб Митрофаныч обмер. Та же самая! В третий раз видит он эту каргу. Не зря, недели три назад, перед храмом, ему погрезилось: «Бог любит троицу». Господи, и что за напасть? И что надо этой старой ведьме? Ишь, как буравит своими злыми, пронзительными глазами.

Старуха в трех шагах остановилась перед Якуриным и ядовито спросила:

— Не признаешь, тать?

Глеб Митрофаныч обернулся к Сутяге, взмолился:

— Ради Бога, убери с глаз моих эту старуху! Знать ее не знаю!

— Да ты охолонь, сваток. Старушка у меня добрая. Продолжай, Фетинья.

— Мудрено признать, тать. Годков-то много уплыло. Да и ты уж не борзой конь. А ведь какой резвый да молодешенький был.

— Не ведаю тебя. Сгинь!

— Ведаешь, ватаман Рябец.

Якурина будто молния прострелила. Правая рука его, свисающая с кресла, затряслась, веко задергалось.

— Какой еще ватаман?.. Какой Рябец?

— Ну, будя дураком прикидываться, — грубо и жестко произнесла Фетинья и села на стулец с высокой резной спинкой. — Выведу-ка тебя, тать, на чистую воду. Пришла пора за все грехи расплатиться. Тако послушай…Когда-то мне было пятнадцать годков, я пошла в лес, и ты меня, со своими разбойниками, девичьей чести лишил. Не округляй глаза, душегуб.

— Навет! — колыхнулся в кресле Якурин. — Язык без костей, вот и мелешь чепуху.

— Напрасно, тать. Язык иглы острее. Ты дале послушай.

— И слушать не хочу! Кто тебе поверит, старбень?

— Поверит, тать. Когда ты меня сильничал, я с тебя ладанку сорвала, а в ней — серебряный нательный крестик, комочек смолки и махонькая грамотка. А в грамотке написано: «Храни, Господь, раба божия Глеба, сына Митрофанова».

— Вре-е-ешь! — на весь терем отчаянно закричал Якурин. — Где, где эта ладанка?

— Вдругорядь сказываю: охолонь, Глеб Митрофаныч. — вновь вмешался в разговор Сутяга. — Ладанка в надежном месте. Ты уж поверь мне… Все еще сумленье берет? Ну, тогда придется показать, но токмо с моим меченошей. А то, кто тебя ведает, глядишь, и на меня накинешься. Кликнуть меченошу?