Валерий Замыслов - Ростов Великий

— Не надо, — глухо отозвался купец.

— Вот и ладненько. Да ты приди в себя, сваток. Никто о твоем прошлом и знать не будет. Зачем нам, сродникам, сор из избы выносить. Ты своё дельце с Власом справишь, и обо всем забудем.

— Не заставляй, Христом Богом прошу, не заставляй. Не хочу новый грех брать на душу.

— Не хочешь, сваток? И всё же придется… Фетиньюшка, продолжай свой сказ.

— И продолжу! Сей кат еще больший грех совершил, тяжкий грех. Со своими разбойниками он убил трех княжеских гонцов, сбросил в глухой овраг и закидал валежником.

Якурин весь обмяк, через силу выдавил:

— Но ты ж не видела, ведьма.

— Видела, — ответил за Фетинью Сутяга. — Перед свадебкой я ходил в тот лесок и в овраг спускался. До сей поры три черепа и скелеты лежат.

Глеб Митрофаныч окончательно сник. Ныне он в руках этого паука, из сетей коего ему уже не выбраться.

Сутяга же на другой день надумал сходить в храм. Правду сказать, он не был истовым богомольцем, но, на сей раз, ему надо было помолиться за успех своего непростого предприятия. Господь всемогущий должен помочь в его делах и отпустить невольные грехи.

В Успенский храм Борис Михайлыч всегда опаздывал: любил приходить, когда вся паства уже соберется, и вот он, влиятельный боярин, на глазах у всех, чинно и вальяжно пройдет сквозь толпу богомольцев и встанет в первом ряду, перед самым амвоном.

Из узких окон нового белокаменного собора тянулись струйки зыбкого, кадильного дыма, доносился протяжный и зычный голос дьякона, прерываемый благозвучным и сладкогласным пением певчих.

Когда Сутяга встал на свое «почетное» место и принялся, глядя на лики святых, осенять себя крестом, владыки еще не было. Сутяга, в отличие от многих бояр, недолюбливал и Кирилла. Уж слишком много глаголет проповедей — хлебом не корми! Не было службы, чтобы епископ подолгу не поучал прихожан.

Владыка вышел на амвон в длинной, до пят, позолоченной фелони, в епитрахили, обернутой вокруг шеи. На голове — митра, расшитая мелкими, дорогими самоцветами, с четырьмя иконками и крестиком сверху. На груди — также украшенная драгоценными каменьями — панагия на золотой цепочке.

Владыка проводил службу густым, полнозвучным голосом, а когда он переходил на священные поучения, голос его становился проникновенным и страстным:

— … А кто не по божьи живет, не по-христиански, чинит всякую неправду, насилие и обиду: силой отнимает, томит волокитой (Сутяге показалось, что слова владыки были обращены именно к нему), младшего по чину во всем изобидит, с соседями не добр…

«А чего быть с ними добрым, коль каждый камень за пазухой держит. Так и норовят какую-нибудь пакость поднести. Ведаю!»

… в селе на своих крестьян накладывает тяжкие дани и незаконные налоги, или чужую ниву распахал, или луг перекосил, или ловил рыбу на чужой ловле, или борти, перевесища и всякие ловчие угодья неправдою и насильем захватит и ограбит…

«Да какой же боярин смерду слабину даст? Ищи дураков! Смерда надо в крепкой узде держать, дабы век оземь рожей. А дашь волю, так он и вовсе перестанет дань платить, а то и на гиль [96] Гиль — мятеж, бунт. поднимется. Коли вожжи порвались, за хвост не управишь. За мужиком токмо гляди. Не доглядишь оком, заплатишь боком».

… или в рабство неповинных лукавством или насилием охолопит, или ложно свидетельствует, или к кающимся немилостив, или лошади и всякое животное, и всякое имущество, села, сады, дворы и всякие угодья силою отнимет, или задешево в неволю купит, или сутяжничеством оттянет…

Сутягу как будто вилами кольнули. С чего бы это вдруг владыка бельма на него выпучил? Ишь выискал сутягу! То князь недоброе слово кинет, а ныне и Кирилл принялся. Нашли сутяжника. Да он николи оным делом не занимался, а всё по правде, (по правде!) свои дела вершил. Ну и пастырь! Эк, на всем миру скверну пустил. Княжий подручник. Что он, что Василько — два сапога — пара. Ну, погодите, охальники, скоро наступят и ваши черные деньки.

А владыка, увлеченный назиданием, и не думал смотреть на осерчалого боярина. Он продолжал:

— Ежели всякие непотребные дела: блуд, распутство, сквернословие, срамословие, клятвопреступление, ярость, гнев, злопамятство, — сам господин или госпожа творят, или дети их, или люди, или крестьяне их, а они, господа, в том не возбранят им, не уберегут от зла и управы на них не найдут, — точно будут все в аду, и прокляты будут на земле, ибо за все грешные дела хозяин такой Богом не прощен и народом проклят, обиженные им вопиют к Богу. И своей душе погибель, и дому запустение, всё проклято, а не благословлено: и владеть, и есть, и пить — то всё стяжение не Божие, но бесовское. Исходят в ад их живые души, и милостыню их от неправедного богатства не приемлет Бог ни при жизни их, ни после смерти. Ежели хочешь от вечной муки избавиться, отдай неправдой захваченное обиженному, и впредь обещай не поступать так — ни самому, ни домашним твоим. Ибо писано: «Скоро Господь на милость свою истинно кающихся принимает и от великих грехов освобождает». Всякому — по делам своим. Добро сотворившие — жизнь вечную в Царствии Небесном, зло сотворившие — муку вечную в аду кромешном…

«Творю зло во имя добра!» — захотелось крикнуть боярину в лицо владыки.

Сутяга отвел насупленный взгляд от Кирилла, перевел глаза на образ Спасителя в серебряной ризе и … вздрогнул. Сурово смотрел на боярина Христос!

Оттаяла душой Олеся, даже повеселела: другой день лелеет своего Никитушку. Как тут не порадоваться! С ней — чадо родное, любый сын, о коем так сердце истосковалось.

Князь Владимир сдержал-таки свое слово, еще намедни его слуги привезли в нарядном возке Никитушку. Какой же он добрый, не зря сказывал, что поможет в её беде, вернул ей сына.

Глядит на Никитушку Олеся, не нарадуется. Какое же это счастье — быть рядом с ребенком: кормить его, прижимать к своей груди, видеть его васильковые глаза…Любимый, желанный сын Лазутки… Лазутка!

Дрогнуло и вновь сжалось от боли сердце Олеси. Никитушка на какое-то время избавил ее от тоски, но когда сын засыпал и она оставалась наедине со своими думами, то вновь на неё наваливалась гнетущая тоска. Без Лазутки никогда не обрести ей счастья. Ныне, в оковах, сидит он в черном, холодном порубе. Сидит, гремит железами и рвется к жене и сыну. Господи, как же ему тяжело! Как ему помочь, как вырвать из темницы?.. А может, вновь умолить князя Владимира? Душа у него добрая, а вдруг и вызволит Лазутку из поруба. Скорее бы он появился!

Князь, будто подслушав ее мысли, приехал в терем в тот же день, под вечер. Приехал нарядный, русокудрый, с веселыми глазами.

— Ну как ты, ладушка? Довольна ли?

Олеся низехонько поклонилась.