Валерий Замыслов - Ростов Великий

— Зело довольна, милостивый князь. Спасибо тебе за сына.

— Не стоит благодарности, ладушка. Рад был тебе оказать услугу.

Глаза князя сияли. Вновь перед ним эта необыкновенная девушка. Господи, и до чего ж она хороша! И как же ее хочется обнять! Сегодня ее глаза не такие уж и неприступные, как в прошлый раз. Добрый знак. Но спешить не надо, только бы не вспугнуть.

Владимир подошел к двери, распахнул и повелел слугам:

— Вина и снедь на стол!

Вернулся к Олесе.

— Надо отпраздновать возвращение твоего сына, ладушка. Грешно сие не отметить. Не так ли?

— Так… так, князь, — неуверенно отозвалась Олеся.

Владимир был обрадован ее согласием. Неуверенного оттенка в голосе Олеси он даже не заметил. Когда стол был накрыт и слуги удалились, князь скинул с себя богатый, шитый золотом кафтан, и остался в алой, шелковой рубахе, подпоясанной широким, желтым поясом, вышитом серебряными нитями. Высокий, статный, улыбчивый, подсел к Олесе и подал из своей руки небольшую золотую чарку, наполненную вином.

— То — заморский аликант. Зело редкое, вкусное вино, кое предпочитают пить принцессы и княгини. Откушай и ты, ладушка.

Олеся безропотно приняла, чему вновь порадовался Владимир. (Вот и еще один добрый знак). Себе же он налил в чарку померанцевой.

— Выпьем, ладушка, за здоровье сына твоего. Пусть никогда не изведает он недугов. Да будет счастлива его жизнь!

Олеся поднялась из креслица, поклонилась Владимиру в пояс.

— Спасибо, милостивый князь. Век не забуду твоей доброты.

Вновь поклонилась и пригубила чарку. Владимир мягко запротестовал:

— Так нельзя, ладушка. За здоровье отца, матери и детей своих пьют до дна, иначе к ним лихо придет.

— Лихо? Не хочу лиха… Выпью до дна.

Первый раз в жизни осушила Олеся полную чарку. И вскоре на душе ее стало безмятежно и весело. Глаза ее заблестели, щеки разрумянились, захотелось говорить:

— Уж так я благодарна тебе, милостивый князь, так благодарна! Ведь это ты вернул мне сына…Хочешь на него поглядеть? Сейчас он спит, но он такой пригожий!

— Отчего ж не поглядеть? С удовольствием, ладушка.

Светелка была соединена дверью с горенкой, освещенной тремя подсвечниками, в коей и спал Никитка. Князь вгляделся в лицо младенца и душевно молвил:

— Зело красивый у тебя сын, ладушка.

— Правда? — вскинула на князя свои голубые, лучистые глаза Олеся.

И Владимир задохнулся от этих волшебных, чарующих глаз, с темными густыми бровями и мягкими шелковистыми ресницами.

— Правда, ладушка моя, — тихо и нежно произнес князь и заключил Олесю в объятия. — Правда. Я всё для тебя сделаю. Ямщика твоего из поруба вызволю. Желанная ты моя!

И она… не оттолкнула, как будто провалилась в глубокий, сладкий сон, а Владимир неистово целовал её полные, сочные губы, шею, глаза, а затем, обуреваемый жаркой, неуемной страстью, принялся ее раздевать, и вот уже его руки коснулись высоких упругих грудей. И тут только Олеся пришла в себя, опамятовалась:

— Нет, нет, князь!.. Да отпусти же!

Олеся резко оттолкнула Владимира. Пресвятая Богородица, да как она могла так забыться! Еще минута, другая — и князь бы овладел ею. Какой позор!

Олеся торопливо, дрожащими руками, привела себя в порядок.

— Негоже, негоже так, князь!

Владимир, укрощая в себе страсть, замешательство и злость, в оторопи сидел на лавке и нервно кусал губы. Он не ожидал такого дерзкого отпора. Дикая кошка, недотрога! Вот и делай добро для таких строптивиц. Ишь, какие неприступные, сердитые глаза. Да как она смела отвергнуть его, к н я з я! Да десятки девушек, даже боярышень, готовы стать его наложницами. Только пальцем помани. А эта?!

— А ведь ты даже мужа не пощадила. Разве это любовь?

— Любовь, князь. Я всегда буду верна своему мужу.

— Ну и дура. Да сгниет он в земляной яме, даже костей не останется, — не остыв еще от досады, жестко и зло бросил Владимир.

Глаза Олеси сверкнули.

— Не сгниет!

— А я, говорю, сгниет! То в моей воле!

Олеся порывисто шагнула к Владимиру. Сейчас она и впрямь напоминала дикую кошку.

— А я-то, думала, что ты князь добрый, а ты… ты злой, злой!

Князь вспыхнул, глянул на Олесю отчаянными глазами и выскочил из горенки.

По хмурым глазам юного князя Протас Черток тотчас определил: Владимир Константиныч чем-то недоволен. Не из-за девки же! Тут князю сопутствовала удача: ни одна из красавиц не посмеет отказать удельному государю. Князь расстроен чем-то другим. Надо его успокоить. Спросил с улыбкой:

— Всё ли слава Богу в охотничьем теремке, княже? Как прошла темна ноченька?

По лицу Владимира пошли малиновые пятна — верный признак гнева.

— Чего ты лыбишься, боярин? Нашел кого подсунуть!

Тигрицу!..Сегодня же отвези девку домой, а отцу накажи, дабы плеточкой её попотчевал. Сегодня же!

Владимир Константиныч был явно не в духе. Давненько боярин не видел такого раздражительного князя. Выходит, с девкой у него не заладилось. Чудеса! Беглая дочь какого-то торгаша, отдалась мужику, потеряла девичью честь, но не сочла нужным покориться самому князю. Слыхано ли дело? Ну и девка…Все его, Чертка, заботы оказались напрасны. Князь теперь не сразу придет в себя. Вся беда в его молодости. Юноши, в таких делах, всегда чувствуют себя униженными и оскорбленными. Нет ничего хуже — быть отвергнутым женщиной. Сейчас нельзя тревожить Владимира Константиныча. Никаких дел к нему, никаких вопросов. Надо выждать время, и оно придет, князь успокоится. Молоденький умок, что весенний ледок.

И впрямь: на третий день князь как будто и не был в охотничьем теремке. Вызвал боярина и весело молвил:

— Завтра собираюсь к брату в Ростов. Возьму с собой три десятка дружинников. Упреди и отбери, боярин.

У Протаса екнуло под ложечкой: сейчас решится его судьба.

— А мне где прикажешь быть, князь?

— Тебе?.. Ты ж у нас воевода. Женке моей прикажешь город оберегать? — негромко рассмеялся князь. — На тебя Углич оставляю, на тебя! О том при боярах и Гордиславе молвлю. Скликай Думу!

По лицу Чертка пробежала довольная улыбка, Вот и сбылась его мечта: не высокомерная полячка, а он будет управлять Углицким княжеством в отсутствие Владимира. Гордислава, конечно же, будет взбешена, но к ее крикам бояре начинают привыкать. Давно пора ее поставить на место.

Лазутку в железах везли на телеге четверо гридней, кои должны были присоединиться в Ростове к княжеской дружине. Сумрачно было на душе Скитника. Надо же было так судьбе повернуться. Воистину сказывают: беду и на кривых оглоблях не объехать. И не чаял Лазутка, что в Угличе судьба придет, ноги сведет, а руки свяжет. Счастье прахом разлетелось. А ведь как славно в городе зажили! С Малеем и Прасковьей сдружились, а затем Никитушка родился, домницу к кузне пристроили, Малей заветный уклад отковал, коего, почитай, и на Руси еще не было. Уж такой веселый кузнец ходил!.. И вдруг великого умельца батогами исполосовали и еле живого в поруб кинули. Едва Богу душу не отдал. Жаль кузнеца и обидно: такого мастера едва живота не лишили. И за что? Только за то, что его с Олесей в свою избу принял, «преступников-де». Да какие они с Олесей преступники, коль полюбили друг друга. Аль за то так можно жестоко наказывать? По «Русской правде» Ярослава в поруб-де кинули. Да какая же, к дьяволу, эта правда! Ее князья выдумали, дабы народ за малейшую провинность в узде держать. Чуть что — и в земляную тюрьму. Вот и отец когда-то пострадал. Вишь ли, на княжеского вирника руку поднял, по его жирной харе шмякнул. Вирник целую неделю село внаглую обирал, вместо одной виры — три взял, как липку мужиков ободрал. Вот и не выдержал отец. Семь лет в порубе гнил. Где ж тут справедливость? Правда твоя, мужичок, а полезай-ка в мешок. Худые законы на Руси!