Валерий Замыслов - Углич. Роман-хроника

- Аль перевелись на Руси питухи кабацкие?!

Засмеялись в толпе, зашевелились.

Постоял Никитка, а затем, запрокинув голову, неторопко выпил. Смачно крякнул, утер русую бородку и кинул ковш на бочонок.

- Эх, куды ни шло! Иду, милай. Расступись, народ православный! - раздалось в толпе.

Вышел в круг здоровенный крутолобый мужик в бедняцком зипуне.

Толпа довольно зашумела:

- А нос-то краснущий. Истинный питух! Хо-хо-хо!

- Добрый питух за версту чарочку чует!

- Не робей, Ермилка! Постой за Великую улицу!

Вынесли бочонок из круга. Расправив плечи, Никитка приосанился, весело посматривая на супротивника. Бойцы поклонились народу и встали друг против друга.

- Ты гость, тебе и бить первому, - молвил Никитка.

- Спасибо за честь. Держись, паря.

Мужик размахнулся и с силой ударил Никитку в правое плечо.

Зашатался молодец, но устоял.

- Бурлаки не так бьют! - вскрикнул Никитка и, резко взмахнув рукой, ударил мужика в грудь. Ермилка покатился под ноги толпы.

- Слава Никитке!

- Молодец, паря, дюже вдарил!

- Кулачищи, как молоты!

А Никитка выкликал следующего желающего. Толпа безмолвствовала. Уж больно силен Бурлак, пожалуй, и не сыскать ему равного.

Озорно тряхнув русыми кудрями, Никитка с сожаление молвил.

- Не гадал, не ведал, что на Москве перевелись добры-молодцы. Одному мне бражный мед пить.

Тимоха, не обделенный богатырской силой, пытливо приглядевшись к Никитке, чуть было не пошел в круг, но вовремя спохватился. Неизвестно, чем бы закончился кулачный бой, но его, Тимоху, непременно запомнили бы в лицо многие москвитяне. Этого же ему было делать нельзя. А жаль, когда чешутся кулаки.

Но вдруг к толпе, окруженный дворовыми холопами, подъехал на белогривом коне молодой всадник в богатом темно-зеленом кафтане с козырем, шитом золотой канителью.

Всадник спрыгнул с коня и, пошатываясь, пошел в круг.

- Не чванься, Никитка. Хочу тебе нос расквасить.

Всадник был явно на подгуле. Его признали: молодой Семен Годунов, сын именитого теперь боярина Степана Васильевича. Его часто видели на Москве хмельным. Семен был не в меру спесив и дерзок.

Толпа расступилась. Боярич подошел к Никитке, ухмыльнулся, и, ничего не говоря кулачному бойцу, ударил его по лицу.

- Полегче, боярич, - хмуро произнес Никитка, не ввязываясь в драку. Он хорошо ведал, что ели ударит сродника Бориса Годунова, то его непременно засадят в темницу.

А Семен, довольный смирением Никитки, всё больше наглея, вновь стукнул его по лицу, а тот опять-таки не решился дать сдачи.

- Да что это такое, братцы! - не удержался Тимоха и, подскочив к Годунову, изо всех сил шибанул того по голове. Боярич рухнул наземь, а взбудораженный Тимоха отошел к толпе.

- Молодец, паря! - довольно закричали посадские.

На Тимоху наехали, было, дворовые холопы Годунова, но толпа сомкнулась, не пропустила. Кто-то из посадских схватил Бабая за рукав сермяги и тихонько произнес:

- Идем за мной. Укрою тебя. Поспешим!

Вскоре посадский и Тимоха оказались в Зарядье. Некоторое время, боясь преследования, бежали по разным узким улочкам, потом дворами и, наконец, оказались в Кривом переулке. Убогие избенки стояли почти впритык, а переулок был настолько тесен, что и две телеги не разойдутся.

- Здесь нас не сыщут. А вот и мои хоромы. Заходи, милок.

В избе, несмотря на погожий майский день, было так темно, что ничего не было видно. Тимоха, чтобы ничего не опрокинуть, присел на порог.

- Погодь, милок, сейчас лучину запалю.

Посадский пошарил на шестке печи кусок бересты и сунул ее в тлеющие угли. Береста закрутилась, зашипела и вспыхнула. Мужик поджег сухую щепку в светце, и изба слегка озарилась тусклым светом.

- Тебя как звать-то?

- Тимоха.

- А меня Гришкой… Ловко же ты по хвастуну Годунову вдарил. Теперь надолго запомнит.

- А чего у тебя, Гришка, волоковые оконца соломой забиты.. Не зима еще.

- И вовсе не забивал. Это ребятишки озоруют. У нас в Зарядье всякого наглядишься.

Изба, как и у большинства бедняков, топилась по черному. Дым, прокоптив стены, клубами выходил через узкие волоковые оконца. Обычно хозяева мыли стены перед великими праздниками: Рождеством Христовым и Пасхой. Но изба Гришки была настолько закоптелой, сирой, и неприбранной, что Тимоха невольно спросил:

- Жена-то у тебя есть?

- Была да сплыла. Третий год бобылем 84живу, Тимоха.

- Худо. По себе знаю. У меня жену и ребятенок моровая язва 85унесла, - приврал Бабай. - С тех пор тоже бобыльствую.

- Вона… А чем кормишься?

- Да по-всякому приходится, Гришка. То кузнец какой-нибудь подрядит, дабы молотом постучал, то кожевник - кожи мять. По всякому, - продолжал врать Тимоха.

- То-то тебя силушкой Бог наградил. Семка Годунов, чу, не скоро очухается. Смел ты, Тимоха… Далече живешь?

- Я-то? - Бабай не был готов к ответу. Но надо что-то быстро придумать. - А нигде.

- Как это?

- Когда-то за Скородомом жил, в одном из сел, а когда после моровой язвы жену и детей схоронил, то по кабакам стал ходить и всё промотал. Даже избенку свою пропил. А когда спохватился и пить перестал, было уже поздно. Ныне - меж двор скиталец. Ни кола, ни двора, ни мила живота. Всей одёжи - дырявая шапка да онучи. Вот так-то, Гришка…А ты-то как до такой жизни дошел?

Гришка помолчал, повздыхал, а затем сумрачно поведал:

- Я-то малость получше тебя жил. В мелких приказных людях ходил. Скрипел пером гусиным в государевом Поместном приказе. 86Окромя думного дьяка, было у нас еще трое рядовых дьяков, пяток подьячих и десяток писцов. Работы - завались! Приходили в приказ чуть свет и уходили в затемь. Ну да это всё ничего: не голодовали. Но тут беда приключилась. Похвалился я как-то сдуру, что у меня жена красоты невиданной. Дьяк Михайла Битяговский услышал и на ус намотал…

- Кто, кто? - насторожился Тимошка.

- Дьяк Битяговский, сказываю. Аль слышал про такого?

- Да нет, - закашлялся Тимоха. - Знавал одно Битягу, так тот в кожевниках ходил. Продолжай свой сказ, Гришка.

- Сказываю. Не прошло и недели, как Битяговский в гости напросился. Хочу-де поглядеть, как мои писцы поживают. Я тогда-то в Зарядье на улице Великой жил, избу имел добрую. Привел к себе дьяка, а тот как увидел мою супругу, так и сомлел весь. Васёна у меня и впрямь была раскрасавицей. Одно плохо, - вздохнул Гришка. - Чад почему-то не могла мне родить. Битяговский же посидел чуток, а потом приказал: