Валерий Замыслов - Иван Сусанин

Отец и в самом деле осенил себя крестным знамением. Антонида успокоилась: отец боголюбив, зряшные посулы перед иконой давать не будет.

— Верю тебе, тятенька.

— Вот и добро, дочка.

Иван Осипович облачился в суконный кафтан и нахлобучил на голову шапку на лисьем меху.

— До барина дойду.

Уже в дверях обернулся и честно упредил:

— А к Устинье я буду наведываться, дочка.

У Антониды глаза подернулись слезами. Отцу никак приглянулась вдовица. И чем она его околдовала? Баба как баба, ни красоты, ни стати, совсем неприметная… А может умением приласкать мужика? И что же это за умение?

Грешная мысль вынудила Антониду залиться румянцем. Прости, пресвятая Богородица! И она принялась истово молиться, а потом вновь размышляла об отце, но уже умиротворенная, полностью успокоившаяся. Отца можно понять: долгие годы он не ведал женской ласки. Каково ему было? Пусть навещает свою Устинью…

Устинью же будто подменили. Не ходит, а летает по избе да все песни поет. Неизбывной тоски, как и не было. Посвежела, расцвела, глаза счастьем брызжут. Деревенские бабы едва узнают вдовицу.

— Экая ты развеселая, Устинья. А то всё тужила, на судьбу жаловалась. Ныне же лебедушкой летаешь. С чего бы это? Того гляди в пляс пойдешь.

Бабы, конечно, ведали, но им хотелось узнать от самой Устиньи. Та вначале загадочно улыбалась, а затем с шуткой отозвалась.

— Любовь и попа плясать научит.

— Да кто ж такой выискался?

— А такой, что всем на загляденье. Недосуг мне, бабы, с вами судачить. Побегу ватрушки печь, а то ить не евши, и блоха не прыгнет.

Убегала со смехом, а бабы вдогонку:

— Ведаем твою блоху, резво прыгнет. А мы то кумекали, что у твоей блохи похотник кренделем. Ай да Осипыч!

Эх, бабы, русские бабы. У каждой забот полон рот, но веселье — от всех бед спасенье.

Дважды в неделю приходил Иван Осипович к Устинье, а уж та не ведала, чем и попотчевать, ибо оказалась стряпухой на славу.

— Блинчики на молоке со сметаной… Брусника, моченная на меду. К бортнику за медом бегала…

Предлагала то одно кушанье, то другое, да с такой мягкой просьбой, что не откажешь, хотя никакой снедью старосту не удивишь.

Всегда приходил вечор. Устинья сдвигала лавки, клала на них тюфяк, разоблачалась и протягивала к Сусанину пухлые руки.

— Иди же ко мне…

После неистовой ласки Устиньи, Иван Осипович, счастливый и утомленный, засыпал на теплой груди полюбовницы, и просыпался, почувствовав, как Устинья покрывает его нежными, сладостными поцелуями, от коих ему было настолько хорошо, что он, до предела возбужденный, набрасывался на изнемогающую от желания вдовушку, кою он и в самом деле полюбил за необузданные ласки и добрый нрав. Одного боялся: изведает Устинья о враждебном решении дочери и сникнет, погаснет ее бурная любовь. Тягостно становилось на душе Ивану Осиповичу от такой невеселой думы.

Устинья, как и всякая женщина, поди, ждет его предложения. Одно дело — полюбовница, другое — желанная супруга, хозяйка дома. Но как сказать ей неутешную правду? Язык не поворачивается.

Но Устинья сама как-то молвила. Вот уж чутье женское!

— Что-то тяготит тебя, Иван Осипыч. Не скрывай, я всё пойму.

— Дочка, видишь ли…

Сусанину стало страшно договаривать печальные для Устиньи слова, но та сама их выговорила:

— Ведаю, дочка у тебя славная, разумная и урядливая. Отца своего чтит. О том каждый в деревне скажет. Привыкла она к тебе и никого боле не хочет видеть. Не так ли?

— Воистину, Устиньюшка. Прощения прошу.

— И стоило тебе в кручину впадать. Да у меня того и в мыслях не было, чтоб между тобой и дочерью встревать.

Иван Осипович облегченно вздохнул:

— Да ведь нелегко тебе будет Устиньюшка. Без хозяина двор и сир, и вдов.

— Не ведаю, как дальше будет, но сейчас я в счастье купаюсь. Забудь о всякой кручине. Забудь! Поди же ко мне, желанный мой…

Антонида, успокоившись, ни в чем не попрекала отца, а тот к ней стал еще добросердечнее. Вот что любовь делает — и на душе отрада и к дочери слова ласковые находятся.

Антонида всё подмечает и подначивает отца:

— Ты, тятенька, чарку не выпил, а уж такой развеселый, будто красному лету радуешься. Сроду тебя таким не видывала. Зима на дворе, мороз трескучий, а ты все с шутками да прибаутками.

— А что нам мороз, дочка? Мороз ленивого за нос хватает, а перед проворным шапку снимает.

— Да уж ведаю, — нашлась Антонида. — Мороз любви не остудит.

Оба глянули друг на друга и рассмеялись.

Доброе настроение Антониды подтолкнуло Ивана Осиповича к давно задуманному разговору.

— А ты, дочка, не загадываешь о суженом?

— О суженом? — улыбка сошла с лица. — Все шутишь, тятенька.

— Да уж, какие шутки, дочка. Заневестилась ты у меня. Как ни заплетай косы, а не миновать расплетать. Самая пора приспела тебе суженого подыскивать.

Антонида поняла: отец никогда просто так о серьезном деле не заговорит. «Заневестилась». Слово-то, какое кинул, будто она, как обсевок в поле. А может, так и есть?

Надолго призадумалась Антонида. За повседневными делами она как-то совсем не ощущала, что давно уже подросла, вошла в самую девичью пору, и что не за горами то время, когда может превратиться в перезрелый плод, кой не поглянется ни одному суженому. И мысль эта показалась ей настоль пагубной, что она вдруг отчетливо осознала: отец прав, как прав он всегда, когда заводит серьезный разговор.

На другой день она, покраснев, робко и стыдливо спросила:

— А что же, тятенька, ко мне женихи не сватаются?

— Тут твоей вины нет, дочка. Ко мне любой бы мужик давно сватов заслал, да меня побаиваются. Вотчинный староста! Чуть ли не правая рука барина, Осиповичем величают.

— Выходит, мне в девках-вековухах сидеть?

— Не засидишься. Погоди, женихи косяком пойдут, — улыбнулся отец.

— Мне и без них хорошо, — горделиво повела плечом Антонида, но отец ведал: последние слова дочери напускные.

И недели не прошло, как все мужики Деревнищ проведали, что староста намерен выдать свою дочь замуж, и не за какого-нибудь барского слугу, а за деревенского парня. Весть всколыхнула сосельников, тем более деревенская сваха Лукерья (именно ей дал намек староста) летала из дома в дом. Ее впускали, как самую дорогую гостью, усердно потчевали, ведая, что от ее слов, рассказанных старосте, будет во многом засвистеть судьба сына.

Лукерья же, довольная небывалым почетом и щедрым угощением, рассыпалась хвалебными речами:

— Антонида уж такая пригожая девка, что на всем белом свете не сыскать. Статная, лицом белая, коса пышная ниже пояса. А уж домовитая, в делах тороватая!

Мужики кивали, однако ведали, что дочь старосты не такая уж и раскрасавица, и все же недурна собой. В остальном же Лукерья права: девка и умна, и рачительна.