Валерий Замыслов - Град Ярославль

— Ну-ну.

На том и расстались, но не так, как обычно. Прежде Лыткин до ворот провожал, а в последний раз распрощались у сеней хором, и тогда уже Акиму подумалось: «Заважничал староста. С чего бы?».

В доме не стало былого веселья. Всегда беспечная, оживленная Васёнка теперь ходила по избе как в воду опущенная. Куда пропали ее шутки и шалости, беззаботный, развеселый смех? Будто кто сглазил Васёнку. Молчалива, глаза снулые, даже любимое рукоделье выполняет спустя рукава.

На первых порах думал, что дочь не в меру на него разобиделась, ибо суровый с ней был разговор, даже плеточкой стеганул.

— Вот уж не чаял, что дочь моя в прелюбы ударится, ведая о том, что сосватана. То всему дому бесчестье! Что о нас добрые люди скажут?! Сором на весь город!

Вот и не удержался вгорячах, за плеть схватился. Да за такой проступок надлежало еще жестче наказать. Дело-то неслыханное.

Пока разгневанный отец бушевал, Васенка ни слова не проронила, и даже плеть из ее глаз слезы не выбила, что больше всего поразило Акима. Он надеялся, что чадо родное упадет в ноги, заплачет в три ручья, начнет просить прощения, умолять, но ничего подобного не случилось.

Тут и мать насела:

— Повинись, дочка. Экий грех содеяла. Скажи отцу, что блажь нашла, окаянный попутал. Повинись!

Серафима Осиповна даже ногой топнула.

— Прости, тятенька, — едва слышно прошептала Васёнка.

— Да разве так каяться? Встань перед Божницей и поклянись, что и думать забудешь о печнике.

Васёнка ступила к киоту, глянула на Пресвятую Богородицу с младенцем на груди и тотчас из глаз ее покатились слезы.

— Не могу забыть… Люб мне Первушка. Люб!

— Что-о?

Аким вновь было схватился за плеть, но ударить дочь, да еще перед Божницей, у него не хватило духу.

…………………………………………………

Перед самым рассветом Акима разбудил заполошный голос пятидесятника Тимофея Быстрова.

— Беда, Аким Поликарпыч. Ляхи идут к городу!

Лагун, пребывая еще в полусне, привстал на постели и вяло произнес:

— Ты откуда свалился?

— Из ночного караула. Привратник твой не впускал, так я его кулаком огрел — и к тебе. Ляхи, сказываю, идут на Ярославль!

— Ляхи?!

Аким порывисто поднялся с постели, торопливо облачился в красный стрелецкий кафтан, пристегнул саблю и, увидев вбежавшего в покои дворового, крикнул:

— Седлай коня. Живо!

Наметом помчали к хоромам Борятинского, но того дома не оказалось: отбыл в Воеводскую избу.

«Чего бы в такую рань?» — подумалось Лагуну.

На крыльце Воеводской толпились приказные люди. Лица озабоченные, напряженные. Один из «крючков» почему-то перегородил ему дорогу, но Аким оттолкнул его крепким широким плечом и резко распахнул дверь.

Воеводская изба была заполнена именитыми людьми и духовными лицами в челе с архимандритом Спасской обители Феофилом.

«Тайная вечеря, — усмехнулся Лагун. — Знать, загодя изведали о поляках, а меня не известили».

Акима захлестнула волна возмущения. Воевода не захотел позвать на совет начальника стрельцов, и это в то время, когда на Ярославль движется войско поляков.

Федор Борятинский, метнув на Лагуна настороженный взгляд, повернулся к архимандриту Феофилу.

— Лучшие люди города свое суждение высказали. Твое слово, святый отче.

Феофил, невысокий, с худощавым костистым лицом, обрамленным длинной полуседой бородой, перебирая округлыми руками четки, неторопко изрек:

— Все в руках Господа. Владыка наш Филарет, митрополит ростовский и ярославский, помышлял остановить ворога, но свершать того не подобало, ибо ворог был сильней, и пролилась кровь обильная. Самого же владыку с бесчестьем увезли на крестьянской телеге, а град Ростов предали огню и мечу. Господь не хотел брани, ибо не приспело время для отмщения, поелику и нам надлежит призвать прихожан к смирению.

— К смирению? Впустить ляхов в город? — резко произнес Лагун.

— Иного выхода нет, сыне.

— Да как же нет?! — загорячился Аким. — Ударить в набат и призвать народ к защите крепости. Не тебе ли ведать, отче, о Троице-Сергиевой обители, коя до сей поры стойко отражает натиск иноверцев. Чего же ярославцам перед ляхами прогибаться?

Феофил, пожевав сухими губами, хотел еще что-то добавить, но его опередил Борятинский:

— Не тебе, сотник, судьбу города решать. Поразумней тебя люди сошлись и все в один голос высказали: целовать крест царю Дмитрию, к коему уже, почитай, все замосковные города отложились.

— Замосковье — еще не Русь, и Лжедмитрий не истинный царь. Надо народ поднимать.

— Буде, — повысил голос воевода. — Станешь народ мутить — в железах насидишься.

Аким вспыхнул, заходили желваки на скулах.

— Изменники. Тьфу!

Ступил к дверям, но, обернувшись, жестко добавил:

— Для продажной псины — кол из осины!

…………………………………………………

На другой день правящая верхушка города сдала Ярославль полякам.

Все тот же Конрад Буссов рассказывает о Ярославле: «Поляки грабили купеческие лавки, били народ, без денег покупали все, что хотели».

В ужасном положении находились крестьяне в ярославских деревнях. Там поляки, да и весь тушинский сброд распоясывались, наглели.

Ярославль захлестнула волна недовольства, и тогда ляхи начали «непокорных с башен высоких градных долу метать, иных же с крутых берегов во глубину реки и с камением верзаху; иных же из луков и самопалов расстреляюще; иным же голени переломах; иных же чад перед очами родителей в огонь бросаху, о камни и углы разбиваху; иных же на копии и сабли воткнувши, перед родителями носяшу; красных же жен и девиц на блуд отдаху; многие же от безмерных мучительств и осквернений, сами смерть принимаху, дабы не осквернится от поганых».

…………………………………………………

Аким Лагун, не выдержав зверств поляков, начал подбивать ярославцев к восстанию. Горячо высказывал своим приверженцам:

— Нет мочи смотреть на изуверства ляхов. Народ готов к возмущению. Надо на каждой улице и слободе подыскать надежных людей, затем таем собраться и обдумать день выступления на иноверцев. Не забыть и их лизоблюдов: воеводу Борятинского и дьяка Сутупова. Не избыть иудам осинового кола…

Восстание ярославцев готовилось сторожко, и все же заговор был раскрыт одним из изменщиков. Вечером к Лагуну вновь наведался вездесущий приказный писец Гаврилка, поведавший недобрую весть:

— Ждет тебя неминучая погибель, Аким Поликарпыч. Прибегал ко мне дворовый человек воеводы Оряська, кой на пиру у Борятинского чашником прислуживал. Воевода и Сутупов в крепком подпитии донесли пану Тышкевичу, что ты — первый недоброхот царя Дмитрия, и что норовишь поднять Ярославль супротив панов. Тышкевич шибко озлился и приказал кинуть тебя в Губную избу, где и прикончить. А дьяк Сутупов поведал пану о твоей пригожей дочери. Тышкевич осклабился и сказал, чтобы девку доставили к нему после твоей погибели. Немешкотно уходи из города, Аким Поликарпыч! Побегу я…