Александр Антонов - Честь воеводы. Алексей Басманов

— Сие запись царская. — Басманов поднял бумагу. — В ней два условия от государя. Ежели ты, Филипп, и вы, архиереи, согласны принять сии условия, вам дано возвести соловецкого игумена в сан митрополита.

— Возгласи, — ответил от имени клира Пимен.

— Слушайте все! — призвал Басманов и прочитал: «Писано мною, царём. В опричнину ему — митрополиту — ив царский домовый обиход не вступатися. А по супротивничеству из-за опричнины и из-за царского домового обихода митрополита не оставливати. И чтобы митрополит советовался бы с царём и великим князем». — Прочитав запись, Басманов спросил: — Все ли слышали?

— Воистину слышали! — прозвучало хором.

И тогда Алексей подал запись Филиппу, а служитель — перо, обмакнув его в ярославские орешковые чернила.

— Приложи свою руку, владыка, — попросил Басманов.

Гусиное перо легко, а показалось оно соловецкому игумену и бывшему воеводе тяжелее палицы. Знал он, что подписанная его рукой запись приобретала силу клятвы и нарушение её по законам Ивана Грозного было чревато, грозило смертной казнью. Но Филипп подписал бумагу твёрдо, загодя ведая, что нарушит сию запись, порождённую не волей Всевышнего, а сатанинской силой.

Ещё через день при стечении тысяч россиян в Архангельском соборе Кремля состоялись Божественная литургия и поставление игумена Филиппа Колычева на престол Русской православной церкви. Ему желали благополучного стояния и долгих лет жизни. Он ведал, однако, что ни того, ни другого не будет. Провидческим взором он видел, что в грядущие дни и недели его ждут сеча за сечей. Он был готов к тем сечам, потому как знал крепость своей руки, силу своего духа и ясность ума. Ведома была ему и сила венценосного противника. Одного он, как честный воин, не знал — коварства царствующего Иоанна.

Всего лишь один день длилось торжество по случаю посвящения в сан митрополита всея Руси Филиппа Колычева. Чин возведения совершили не как должно. Правда, царь Иван сам вручил Филиппу посох апостола Петра из животворящего древа, сам надел панагию. Иван Грозный хотел казаться ласковым, обходительным и был бы похож на такого человека, если бы не глаза. Не в его силах было погасить в них зловещий блеск. Филипп видел такой взгляд в тайге, когда на него с дерева смотрела рысь. И сказал царь такие слова, кои никак не могли быть приняты за искренние:

— Отныне ты владыка. Вот и радей за Русь Божиим словом. Я же, елико сил хватит, помогу тебе.

Исполнив малую часть обряда посвящения, царь Иван покинул храм, дабы спешно умчать в Кострому, кою решил прибрать в свой удел, сделать в ней ещё одну удельную опричную крепость. Филипп знал чин поставления митрополитов и возмутился поведением царя. Вопреки вековым канонам, царь поступил своенравно. И весь торжественный ритуал наполнился несуразностями, нарушающими чистоту канона. С горечью Филипп не раз подумал: «Со мной ли всё сие происходит, не скоморох ли я? А может, всё это сон?» Горечь в этот день у Филиппа так и не источилась из души. Его отвели в палаты митрополита, где собрались все архиереи и была устроена праздничная трапеза. Застолье не обошлось без здравиц, благих пожеланий и пития хмельного. Но Филипп нутром чувствовал, что все пожелания и здравицы ложные, потому как за столом сидели верные государевы слуги, но только не священнослужители.

Торжество отшумело, как порыв ветра. Пришло время вникать в дела. И Филипп, зная, что митрополия — это большое и мудреное хозяйство, которое в один день не познаешь, охотно и со страстью взялся вникать в церковное строение. В русской церкви была своя дума с боярами и архиереями, свои ратные люди, и немалым числом. Были и приказы. В них служили больше сотни дьяков и подьячих. Кто их подбирал, кому они служили — царю или митрополиту, — Филипп не тотчас выяснил. Но чем глубже он вникал в дела, тем очевиднее было для него то, что рать чиновников митрополии — это всего лишь служилые люди ещё одного царского приказа. «Господи, да какую бы грамоту я ни послал отсюда в епархии, список с неё в сей же миг ляжет на стол царя или попадёт в руки Малюты Скуратова», — не раз подумал Филипп.

Поняв, что среди кремлёвского духовенства и среди служилых чинов в приказах у него окажется мало единомышленников, Филипп отправился в поход по многим московским монастырям. В них игумена Соловецкого монастыря знали все схимники, все настоятели. И митрополит узрел в обителях искреннее к нему радушие. Лишь Симонов монастырь отличался от прочих. И настоятель и монахи смотрели на митрополита без почтительности и чуть ли не с превосходством. Позже Филипп узнал, что Симонов монастырь был опричным и жили здесь не по уставам монашества, а шутовским манером. В том шутовстве сам Иван Грозный был заводилой и ярым его поборником.

Побывал Филипп и в Рождественском женском монастыре, зашёл в храм, вспомнил давнее-предавнее — постриг великой княгини Соломонии, попечаловался о ней и о её сыне Григории, судьба коего могла быть иной, ежели бы не гонения на Соломонию великого князя Василия и князей Глинских.

Шёл десятый день стояния митрополита Филиппа. С утра он намеревался поехать в Донской и Новодевичий монастыри. В женском хотелось ему отслужить панихиду по матушке, кою тоже не довелось проводить в последний путь. Уже запрягли лошадей в каптану, пора ехать, но тут прибежал запыхавшийся служитель и на пороге, встретив Филиппа, уткнулся в него.

— Батюшка-владыка, на Арбате и в Сивцевом Вражке резня! Многих уже живота лишили!

— С чего затеяли? — спросил Филипп худосочного дьячка с выпученными от страха глазами.

— Так глаголют разное.

— Едем туда, и в пути всё расскажешь. — И Филипп покинул палаты, одержимый желанием прекратить братоубийственную бойню.

Дьячок оказался разумным и поведал всё складно.

— Я в храме Спаса на Песках служу. Ещё десять дён назад, как уехать царю-батюшке из Москвы, услышал я на паперти разговор молодых княжат. Они говорили: дескать, царь больше не вернётся в Москву, ибо стольным градом будет Кострома. «Потому нам пора вернуть свои хоромы на Арбате», — говорили они. Да вчера в ночь и собрались по закоулкам Арбата многие мужи, коих волею царя выслали невесть куда. Ноне же чуть свет они вломились в свои хоромы и взялись гнать взашей опричных. Тут и свара пошла, сабли зазвенели, бердыши загуляли.

Возница домчал каптану митрополита до Арбата в один миг. И то, что открылось Филиппу, походило на погром и разорение после набега ордынцев. Мостовую Арбата одну из первых замощённых улиц Москвы, заполонила мятущаяся толпа горожан. Всюду валялась разбитая мебель, перевёрнутые повозки, сани, бочки, кадушки, корыта, всякий иной домашний скарб, и среди всего этого шло настоящее побоище. Сошлись новоиспечённые опричные вельможи, кои заняли чужие дома и палаты, и выселенные из них бояре, дворяне, князья — земцы. И тем и другим помогали в драке холопы, челядинцы. Все были вооружены чем пришлось. Одни держали сабли, мечи, другие — оглобли, колья, вилы, заступы, топоры и всё другое, чем можно было убить, ранить, покалечить. И уже были убитые и раненые. И лилась на мостовую кровь. Над побоищем стоял гвалт; крики, гнев и отчаяние возносились в небо.