Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Что ж нам делать с этим «умным человеком», государь?

— А ничего.

— Но гетман пишет, что он в открытую сносится с королём.

— Ну и что? С королём у нас перемирие, пусть сносится. Гетмана за донос поблагодари, но Серко не трогай. Худой мир лучше доброй ссоры, Василий Васильевич. Кошевого Серко Ивана Дмитриевича я запрещаю трогать.

— Хорошо, государь. Оставим, пусть ворует.

И хотя последними словами Голицын как бы попрекал государя за мягкость, Фёдор Алексеевич сделал вид, что не заметил этого.

— Теперь, господа бояре, что я хотел сказать. Ныне, поймав на татьбе-воровстве несчастного, мы отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслью, что, мол, зло наказали.

— А что, нам с татем целоваться, чё ли? — выскочил, как всегда Тараруй.

Царь, оставив реплику Хованского без внимания, продолжал:

— ...А того помыслить не желаем, что, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности трудиться, а оставшейся целой рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом — татьбой. Разве в этом корысть государева: множить воров, татей и бездельников?

— Очень разумно, государь, — сказал Одоевский, и остальные бояре закивали согласно головами.

— Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда.

— Но, государь, — поднялся Милославский, — ежели так рассуждать, то Разину голову напрасно, выходит, отрубили?

— Ты, Иван Михайлович, путаешь Божий дар с яишницей.

Дума захихикала дружно, все знали, что после женитьбы государя Милославский в немилость попал и над ним не грех и посмеяться.

— Разин был злодей из злодеев, — продолжал Фёдор, — убивец многажды, за что и лёг на плаху вполне заслуженно. А я веду речь о татях, укравших однажды и попавшихся. Может, я не прав, так пусть скажет кто из Думы.

— Прав ты, прав, государь, — опять закивали думцы дружно, затрясли бородами.

— Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, немогущим даже себя прокормить.

— Так, государь, истинно так, — неслось с думских лавок.

Фёдор взглянул на подьячего, уже умакнувшего перо, приказал:

— Пиши. «Которые воры объявятся в первой или двух татьбах, тех воров, пытав и учиня им наказание, ссылать в Сибирь на вечное житьё на пашню, а казни им не чинить, рук и ног и двух перстов не сечь, ссылать с жёнами и детьми, которые дети будут трёх лет и ниже, а которые больше трёх лет, тех не ссылать».

— А куда ж их девать, которые дети останутся?

— Передавать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых не случится, писать за монастыри. И ещё, господа бояре, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Пешему от них проходу нет.

— Убогие, государь, что с них взять.

— Я велю строить для них богадельни, одну в Знаменском монастыре, а другую за Никитскими воротами. От иноземцев стыдно, намедни польскому резиденту у кунтуша рукава напрочь оторвали.

— Пусть пешим не шастает, — хихикнул Хованский, — целее платье будет.

— Ох, Иван Андреевич, и всему-то ты присловье находишь.

Тараруй не понял — попрёк это или похвала, на всякий случай сказал:

— А зачем же я в Думе сижу? Здесь не только думать, но и говорить уметь надо.

Наломанные соты истекали янтарным мёдом, заливая дно тарелки. Над тарелкой звенели пчёлы, то садясь на соты, то взмывая вверх.

— Кышь, — отмахивал их от сотов Серко. — Ишь, на даровое-то шибко хваткие. Летите в поле за взятком, а не по столам.

Сам взял верхний обломок сота, откусывал от него помалу, жевал неторопливо, задумчиво глядя на облака, изнывающие на белёсом от солнца небе. Жена, высохшая, почерневшая от времени и солнца старуха, с жалостью смотрела на мужа.

— Ты б, Ваня, поел чего посытнее. Гля выхудал-то, краше в гроб кладут.

— Не хочу я ничего, мать. А про мёд лекаришки сказывают, что даже от недугов помогает.

— Может, оттого, что мяса не стал исть, и выхудал.

— Може, и оттого, а скоре от болезни, какая вот в левом боку гложет меня. И что там стряслось? Всё вроде целое, сюда николи и ранений не было, а болит, стерва. Мёду вот пожую, вроде стихает.

— Ты уж с Сечью извёлся, Ваня. Уходил бы с кошевых, может, и на поправку б пошёл.

— Замолчи, дура. Пока я в кошевых, меня все боятся. А как уйду, назавтра же какой-нибудь Охрим копьём проткнёт.

— Христос с тобой. За что ж протыкать-то?

— Найдётся за что. Я, чай, не девка всё удабриваться, кого-то и спроть шерсти гладил. Всяко бывало.

— Зачем же сына-то в Польшу отправил? — всхлипнула жена. — Сам болеешь, держал бы хоть Петра при себе.

— Дура и есть дура. Петьша при короле заместо моего ручательства в верности. Если не понимаешь в этом, так помалкивай. Да и не один он там, я сотню добрых казаков с ним отправил. Они там живут как сыр в масле.

Справившись с сотом и выплюнув ожёвки воска, Иван Серко пошёл прилечь отдохнуть, но не успел. Из Сечи прискакал верховой.

— Иван Дмитриевич, от короля посол Апостолец прибыл, тебя видеть желает.

— Что это ещё за Апостолец?

— Волох, кажется.

— Ну что ж, едем. Иди на конюшню, заседлай мне воронка.

Посыльный соскочил с коня, ушёл в плетёную конюшню и вскоре вывел вороного жеребца под седлом.

Серко уже надел свой старый бешмет, перетянулся в поясе, стал по фигуре на юношу похож. Лишь голова была вся белая и усы с бородой тоже.

— Ваня, — посунулась к нему жена просительно, — ты б спросил его за Петю.

— Ну, мать, — крутнул головой Серко с укоризной, но при постороннем не стал обзывать жену, хотя на языке «дура» висело.

Скакал ходкой хлынью, посыльный едва поспевал за ним.

— Шо нового, Федот? — спросил казака.

Тот, заслышав кошевого, догнал его, поехал рядом.

— Та ничего нового, Иван Дмитриевич. Рыгор из второго куреня народ мутит.

— Что говорит?

— Та каже, нового кошевого надо выбирать, мол, сносился Серко, с пасеки не вылазит.

— Так и говорит «сносился»?

— Так и говорит, Иван Дмитриевич.

— А ты как думаешь, сносился я?

— Что ты, Иван Дмитриевич. Ты вон в седле как влитой сидишь. Другому молодому в зависть.

— А кого кричать хотят? В кошевые-то?

— Да, слышал я, вроде Стягайлу.

— Ну шо? Иван добрый воин. Пожалуй, и я бы за него тоже кричал.

Казак промолчал, боялся, не проверяет ли его кошевой на верность. Серко не зачинал более разговора, но перед самой Сечью спросил:

— Так, говоришь, Рыгор из второго?

— Да, Иван Дмитриевич, — отвечал казак, догадываясь, что весь путь кошевой только и думал об этом Рыгоре.

В канцелярии сидел Апостолец, о чём-то беседуя с войсковым писарем Быхоцким. Едва Серко вошёл, писарь вскочил и кивнул гостю: