Аркадий Крупняков - У моря Русского

Второй баллистер срезал ванты и упал в море совсем недалеко от триремы. Со стороны армянской церкви послышался шум голосов. Из ворот крепости выбегали арбалетчики.

«Атаман, видно, остался у нас, — подумал Семен. — Может, это и к лучшему. Может, Олькина судьба». Он махнул рукой капитану, матросы, уже давно ожидавшие знака, распустили паруса, и трирема медленно двинулась в море.

Когда передовые арбалетчики вбежали в порт, судна уже отошли от берега на недосягаемое для стрел расстояние.

Около Желтого мыса Семен Чурилов на малом ходу приказал спустить лодку, сел в нее и, дойдя до берега, вернулся домой.

Когда Иван узнал о том, что ватага вышла в море без атамана, осерчал крепко. Во всем винил Семена, говоря, что сделал он это с умыслом, чтобы Сокол остался в Кафе. Бранил ватажников, обзывал трусами и негодяями.

— Он их, дармоедов, в люди вывел, ночей недосыпал, а они удрали без своего атамана, словно зайцы. Он нас свободу беречь учил, растрясут без него все святые думки, как есть растрясут.

— Ты лежи, Иванушка, лежи, — говорил дед Славко. — О ватаге не беспокойся. Свобода не одним человеком держится, она в сердце каждого горяченьким угольком лежит. Не умирает свобода-то, запомни это. Сыспокон веков душат ее и впредь душить будут, а она все будет жить. Может, найдет ватага другого атамана — еще чище сердцем, еще свежее умом, а может, и Василько придет к вам со временем. У тебя вон Андрейка растет. Поверь моему слову — умный человек будет.

— Выздороветь бы мне… — проговорил Ивашка и закрыл глаза.

Набрав полные паруса ветра, корабли, рассекая могучие волны Русского моря, направились на север, к Корчеву. Андрейка с кормы перешел на нос. Трирема взбиралась на волну и падала вниз. Мальчонка, будто заправский моряк, чуть подавшись вперед, встречал удары волн.

Свежий морской ветер продувал всю палубу насквозь. Люди стояли по бортам, вдыхая соленый воздух моря.

Ватага шла к родным берегам.

Ольга, не дождавшись Василька, чуть не наложила на себя руки. Сначала в душе теплилась надежда, что вернется, проводив товарищей на Дон. Но когда возвратился Семен и рассказал, что ватага ушла без атамана, Ольга свалилась в горячке. Прохворала более месяца.

Перед самой масленницей у нее родился сын. Имя дали в честь отца — Василий.

Семен вскорости снова вернулся из Сурожа в Кафу и стал налаживать прежнюю торговлю.

Весной, в конце вербного воскресенья, в Суроже в русской слободе случился пожар. Загорелись хоромы Никиты Чурилова. День был ветреный, а дома по русской обыкности построены деревянные, и за час более чем полслободы как корова языком слизнула. Шел слух, будто подпалил хоромы Теодорка, ди Гуасков сын.

Строиться заново на этих местах люди не захотели, а порешили всем гуртом перебраться на родную землю, на Русь. Вместе со всеми уехал и Никита со своей старухой, дочкой и внучком, не остался и Гришка с семьей. Только Семен пожелал жить в Кафе.

Дорога у сурожан была трудная. К Москве добрались только к Петрову дню, да там почти все и осели. Говорят, новые суровские ряды в Москве от них пошли.

Теперь Ольга живет в Москве. Отец с Гришкой ведут торговлю. Хоромы построили новые, богатые. Сын Васятка растет бойким, смышленым. Годовалым встал на ножки, на втором году начал лепетать. Лицом весь в отца, только глаза мамины. Никита на внучонка не нарадуется.

Ольга хотя и похудела чуть, однако красоты не лишилась. Еще строже и привлекательнее стали черты ее лица, женихов в Москве хоть отбавляй. Уж сколь человек сваталось — всем дает отказ. До сих пор не может поверить в смерть любимого человека, упрямо и верно ждет. Кирилловна записала раба божьего Василька в поминание и молит ему царство небесное на том свете. Ольга молитвы другие шепчет: «Помоги, боже, соколу моему, любовь ко мне в его сердце сохрани».

Чтобы не сидеть дома сложа руки, нашла дело. По ее просьбе Никита откупил около Малого Сурожа несколько десятин земли и выращивает на той земле лен. Ольга нанимает людей, следит за тереблением, помогает стелить лен на вылежку, отдает потом мять, чесать и прясть малосурожским бабам. Завела там избу, установила станы, наняла сорок ткачих — полотна для лабазов поставляет всякие. Однажды в пору осеннюю пришлось ей выехать в Сурожек на несколько недель. Васятку взяла с собой. В горнице при ткацкой избе спала одна, без служанки. В одно утро проснулась поздно. Лежа в постели, слушала, как по двору ходили бабы, на насесте горланил петух. Васятка лежал в зыбке — не проснулся. Вдруг под окном брякнули гусли. Зазвенела одна струна, потом другая, и начались мелодичные переборы. Сразу вспомнился дед Славко, а за ним и любимый Василько. Защемило сердце, заныло в груди.

А гусляр все играл и играл. Как гром гремит перед дождем, так и гусли рокотали перед песней. Все тише и тише звенят струны, и, когда зазвучали чуть заметным ручейком, гусляр запел:

Ольга соскочила с кровати и босая подбежала к окну. Приникла к раме, вслушивается в каждое слово.

«Про него, про Васеньку песня, до моего оконца прилетела», — прошептала Ольга и подняла рамку окна. Слепец, такой же старый, как и дед Славко, только ниже его и темнее лицом, пел:

Вокруг слепца собрались бабы и мужики, слушают бывальщину, промеж собой перешептываются. А гусляр ведет песню-былину. И говорятся в ней до боли знакомые Ольге слова: «Обиделись ватажники на атамана и оставили его у Черного камня и ушли все на Дон. И остался Сокол один, как птица с подсеченными крыльями. И попал в полон к татарве поганой, и некому было вызволить его».

Ольга оделась на скорую руку, выбежала из избы и, осторожно взяв слепца за руку, сказала:

— Пойдем, дед, ко мне. Я тебя молочком напою.

Когда старец поел и, собрав хлебные крошки, бросил их в рот, Ольга спросила: