Владимир Толмасов - Сполохи

— Все верно, отец Герман.

— Лжи в челобитной нету.

— О вотчине писал ли?

— Писано и о вотчине. «Да и все Поморье он, архимандрит, утверждает, по волостям монастырским и по усольям заказывает, чтоб отнюдь новых служебников не принимали. Мы к такому приговору рук прикладывать не хотели, так на нас архимандрит закричал со своими советниками, как дикие звери… Живых де не выпустим из трапезы! Мы послушались и приложили руки».

Отец Герман умолк, свернул столбец в трубочку, перевязал шнурком, протянул Бориске:

— Как тебя звать, раб божий?

— Бориской.

— Братья, станем ежедень молиться о здравии Бориса. Дай благословлю тебя, детина. А теперь — с богом! Оружен ли ты?

— Не, и не надо мне оружия, пойду богомольцем.

— Добро! Деньги вот на дорогу. И деньги, и челобитную спрячь подале, чтобы поближе взять. Сполнишь наказ, господь тебе воздаст! Прощай. Мы уходим.

Бориска был как во сне. Голос попа Германа звучал властно, перечить не моги, все едино без пользы… Когда Бориска распахнул на груди азям, пряча бумагу с кисой, один из чернецов уставился на ладанку, висевшую у помора на шее.

— Откуда у тебя эта ладанка? — спросил он.

Отвечать не хотелось, да и нельзя было: он ничего не говорил Корнею о семье. Бориска промолчал, запахнул азям, затянул потуже пояс.

— Что привязался к человеку, Феофан? — сказал Корней. — Иди, брат, иди, не заставляй отца Германа ждать.

Феофан пристально глянул на Бориску нагловатыми водянистыми глазами и пошел к выходу. У двери оглянулся:

— Родом-то из каких мест?

— Корнею земляк.

Чернец недоверчиво покачал головой, скрипнул дверью.

Когда братья остались вдвоем, Корней, взяв Бориску за плечи, повернул его к себе.

— Феофан пришел в монастырь из Холмогор. Ты ведь жил там, и ладанки этой в тот приезд у тебя не было.

Бориска обнял брата:

— Когда-нибудь расскажу про ладанку. Прощай, братуха! Доставлю вашу челобитную.

— Я верю. Храни тебя господь!

Уже в дверях Бориска спросил:

— Как того Феофана в миру звали?

Корней ответил:

— Федькой.

Долог путь от Белого моря до Москвы белокаменной. Каргопольский обоз, к которому пристал Бориска, двигался по древнему, проторенному новгородцами, исхоженному поморами торговому тракту. Скрипел обоз тележными колесами в дремучих лесах, чавкал по грязи моховых болот, катил вдоль берегов леших озер, плыл по Онеге-реке, бурливой и порожистой. Версты, версты… Мерились они, бесконечные, не полосатыми столбами, не дощечками с цифирью — знали путники, коли показалась изба Мокейки Дрючка, стало быть, отмахали от Кривого урочища десять верст, а минуют Дикое болото, значит, до заимки Будилки-охотника рукой подать — всего-навсего тридцать четыре версты. По дороге попадалось дичины всякой: пестовала птица своих птенцов, зверь — детенышей. Учуяв человека, звери со всех ног убегали в спасительную чащобу, да никто за ними не охотился — не подошло время. Зато на людей набрасывались тучи гнуса, и не было от него спасу ни днем, ни ночью.

Везли каргопольцы соль в рогожах с соловецких варниц и всю дорогу подсчитывали, какую корысть получат от продажи ее белозерцам да вологжанам. Сами деньгу немалую платили и продавать будут лишь за серебро с малой толикой меди. Не брать-то медь нельзя — живо в съезжую поволокут, а возьмешь маленько — и расспросных речей избежать можно…

В Каргополе распростился Бориска с обозниками, побрел искать попутчиков до Москвы либо, на худой конец, до Вологды. Одному пускаться в путь было опасно: озоровали по тракту лихие люди, не щадили ни купца, ни нищего…

От набегов воровских людей и неприятеля построен в Каргополе город деревянный с девятью башнями. Крепко рублены те башни, особливо Троицкая да Воскресенская, венцы выложены осьмериком, плотно посажены.

На берегу Онеги-реки грузно утвердился на века собор Рождества Христова. С высоты его во все стороны просматривается заонежская даль.

Бориска постоял на берегу, поглядел на сизые волны Онеги, вспомнил Ивана Исаича Болотникова, о котором слыхивал от своих родителей. Где-то здесь стрелецкий бердыш столкнул в прорубь человека, которого боялся сам царь…

На торговой площади, возле собора, где по понедельникам шумит торжище, сегодня тихо. Видно, придется бродить по городу да искать пристанища. Огляделся Бориска, увидел: выкатила из переулка телега, затарахтела колесами, за ней — другая, третья… В передней на груде пустых мешков сидел мужик в расстегнутом плисовом кафтане. Лицо у мужика тощее и злое, долгий нос на сторону сворочен, как кочерга. В других телегах — кули, бочонки, рогожи, на полвоза в каждой, правят мужики сумрачные, рослые, в длинных посконных рубахах и лаптях.

— Куда путь держите, православные, не на Москву ли? — окликнул их Бориска.

— А тебе что? — ни с того ни с сего взъелся кривоносый возница.

— Возьмите с собой, Христа ради.

— Бог подаст, — бросил через плечо мужик, проезжая мимо.

Бориска забежал вперед.

— Да что вы, некрещеные, что ли? Возьмите! Авось пригожусь.

У возницы совсем исказилось лицо, он взмахнул кнутом, заорал:

— Уйди с дороги, ожгу!

«Ну и люди, чисто собаки!» — Бориска отступил, пропуская телегу.

Последним трясся одноглазый старик в надвинутом на брови рваном треухе. Он молча кивнул Бориске: садись, мол. Не раздумывая, помор вскочил на телегу.

— Спаси тя бог! Имени не знаю.

— Антипком зовут. До Москвы, значит, шагашь?

— Туда, дед.

— И откеда?

— Ходил на поклон к Зосимовой обители, наказ родительский сполнял. Теперя домой ворочаюсь.

Дед Антипка обшарил его единственным слезящимся глазом.

— Доброе дело совершил, паря, доброе. Как там Соловки-то, крепко стоят?

— Как стоят? — не понял Бориска.

— В вере православной, вестимо.

— А-а, крепко. Даже твердо!

— Ну и слава богу! — старик перекрестился двуперстно. — Сильна, стало быть, заступа наша.

— Кривоносый-то у вас на первой телеге больно злющий, — сказал Бориска, — лаял меня ни за что ни про что.

Старик рассмеялся коротким хрипловатым смешком:

— С него станется! Купец это, Рытов Харитон. Клюнет его жареный петух, так он хоть кого обматерит, не убоится.

— Не удалось дело какое?

— Не удалось, паря. Поехал наш Рытов хлеб покупать. А хлеба-то тю-тю! — ни привозного, ни здешнего. Который и продавали, так по двойной цене. Два лета назад стоил он пятнадцать алтын за четверть, а ноне ту же меру по тридцать продают. Во как! Погодка стоит — видал? — все пожухло, урожаю в этом году не быть… А Харитон-то ошалел вовсе: корысти никакой с торгу не емлет, один разор. Сейчас в Вологду кинулись, да, по моему разумению, башку он начисто потерял. Где это видано, чтоб в Вологде хлеб дешевле каргопольского был? Лошадей только морим. Д-да-а! Насидимся сейгод на мякине.