Владимир Толмасов - Сполохи

Над стенами сверкали купола соборов и тянулась к небу высоченная колокольня, которую Борискины спутники поминали Иваном Великим. А на Ризположенской — Троицкой башне под каменным шатром — ух ты! — часы с голубым указным кругом, расписанным золотыми и серебряными звездами с солнцем и луной, по кайме выкованы из меди указные слова. Круг незаметно вращался, над ним — неподвижная звезда с лучом для отсчета времени…

Бориска так загляделся на часы, что не заметил, как из Кутафьей башни стали выходить стрельцы и строиться в два ряда от ворот к Пречистенской.

Внезапно ударил колокол на Иване Великом, его подхватили малиновой пересечкой колокола поменьше. Звон повис над Москвой, увязая в горячем мареве. Народ хлынул к Кремлю.

— Крестный ход, православные!

— Государь изволил помолиться о дожде.

— И то — третью неделю засуха, поля горят.

— Что поля! Скоро от этакого зноя вся Москва запластает [107] Пластать — гореть широким сильным пламенем. .

— Никон беду накликал, а сам утек!..

Бориску подхватила, понесла толпа. Он протолкался, отругиваясь, и оказался недалеко от стрелецкого строя.

— Шапки ломай!

— Иду-ут!

Под башенной аркой показались стрельцы с золочеными пищалями на плечах, белокафтанники Полтевского приказа, человек около двухсот. Следом вышагивало столько же в голубых лопухинских кафтанах с протазанами [108] Протазан — копье с широким клинком. в вытянутых руках, древки алебард были обтянуты червчатым [109] Червчатый — багряный. атласом, перевиты золотым галуном, украшены шелковыми кистями.

Невыносимым блеском вспыхнули в воротах ризы святых икон, золото и каменья крестов, вздрагивала парча хоругвей. Заблистали жесткие фелони, саккосы священников, епископов, митрополитов. Попы размахивали кадилами, тянули псалмы. Запахло ладаном. Отдельно шел Питирим Крутицкий, насупленный, вялый, глядел под ноги, словно боялся оступиться.

Появился важный боярин, постельничий, в объяринной [110] Объярь — шелковая ткань с золотым или серебряным узором. ферязи, с посохом в сухой горсти. За ним стряпчие несли большой носовой платок, стул с изголовьем. Подножье — коврик, на который государь соизволит встать во время молебствия, и зонт-солношник от палящих лучей июльского солнца.

Выходили по три человека в ряд стольники, стряпчие, дворяне… Мягко переливался шелк ферязей, кафтанов, охабней.

Вдруг всколыхнулся народ, завытягивались шеи. — Государь, государь!

Тучный человек с одутловатым, нездоровым лицом, в легком шелковом опашне [111] Опашень — широкий долгополый кафтан с широкими короткими рукавами. выступал, поддерживаемый под руки двумя стольниками. Пухлые, словно без костей, бледные пальцы сжимали инроговый — из бивня нарвала — длинный посох. Голову прикрывала сияющая золотая шапка с меховым околом. Взгляд царя ничего не выражал, губы застыли в странной улыбке, государь глядел поверх голов в знойную белизну московского неба. За ним повалило из ворот чревастое, пестрое, бородатое — бояре думные, окольничие, ближние люди… Шествие охраняли с боков стрельцы стремянного полка с пищалями и батогами, с золочеными звездами на колпаках…

Рябило в глазах, от тесноты людской было душно.

Толпа тянулась к Пречистенской. Бориска не пошел туда, еле выбрался из толчеи.

— Эй, помор! Вот уж не чаял встретить.

Оглянулся — стоит Евсей в худенькой однорядке — долгополом, без воротника кафтане, на голове мурмолка с потертым лисьим мехом.

— Давно ли в тутошних местах? — улыбается криво.

Ишь, до чего любопытный стал, бывало, слова через зубы цедил.

— Нечего с тобой говорю разводить. Бросили меня тогда в Курье, теперя нам не по пути.

Бориска двинулся было дальше, но Евсей поймал его за рукав:

— Ой ли! Кто, как не ты, убег ночью с изветом к воеводе.

— Одурели вы с Нероновым. Спал я в сарае, проснулся, а вы — тю-тю! Меня кормщик обругал за вас.

Евсей захохотал.

— Ах ты!.. Бес тебя возьми! А Неронов-то весь до пят перепугался… Знаешь что, покалякать охота. Зайдем в одно место, тут недалече.

Сказать, что некогда, привяжется как репей. Лучше уж пойти. А вдруг поможет Евсей…

Поколесив по переулкам, вышли на улочку с глухими заборами, облепленными струпьями засохшей грязи. Через несколько шагов Евсей ткнулся в калитку и поманил Бориску за собой.

— Сегодня праздник, царевы кабаки закрыты, а сюда я частенько забегаю в любой день. Больно уж тут калачи с маком добрые и питье всегда есть, проговорил он, подходя к низкой избе с подслеповатыми окнами. Пустили их после долгих расспросов.

Внутри полутьма, духота. Вонь стоит от онучей, потного тряпья. Вышедший к ним хозяин, точно рыба, беззвучно разевал рот. Ситцевая рубаха расстегнута, полотенцем он поминутно обтирал потную жирную грудь.

Принесли два ковшика медовухи — водки с медом, калачи с маком.

— Пьем за встречу, Бориска!

— В такую жару только водку и пить.

— Ништо, обойдется.

Выпили. Обошлось.

— Как же ты из чернецов-то ушел?

— А вот так… Взял и ушел. Потому как я беглый инок, терять мне все одно нечего. Кормлюсь пером, в подьячих пребываю. Живу, конечно, не ахти как, однако сносно. Да-а, все переменилось: Неронов в чернецах пребывает, Никон в Воскресенском монастыре укрылся. — Евсей метнул на Бориску косой взгляд. — Бают, будто у него с государем нелюбовь получилась.

— В Воскресенском… — повторил Бориска, вертя в пальцах ковшик и пристально разглядывая обкусанный ободок.

У Евсея дернулся уголок рта, он вытянул шею и зашептал:

— Нынче поди-ка покричи о вере на площади — мигом в пытошную угадаешь.

Бориска усмехнулся:

— Ты, стало быть, отступился от старого-то обряда.

Евсей кольнул его острым взглядом:

— Трудно сейчас. Тут не северная пустынь, в буреломах не спрячешься весь на виду.

Бориска совсем загрустил: как передать челобитную?

— Давай-ка еще по единой, — предложил Евсей.

Бориска огляделся. За соседним столом, уронив кудрявую голову в ладони, дремал мужик, по одежде — монастырский служка. В углу босоногие питухи тискали кабацких женок, те лениво отругивались, стучали питухов пальцами по лбам. Одна, растрепанная и черноглазая, бросала взгляды на Бориску. Он отвернулся…

— Пьем, Бориска! — Евсей подсунул ковшик.

От духоты да с непривычки водка размеряла. Евсей придвинулся ближе.

— Чую, не зря ты здесь, — вполголоса проговорил он, — может, помочь в чем? Я могу — есть знакомцы.

Бориске опротивели водка, кабак.

— Пойдем отсюда, на воздух…

— Как там Соловки?

— А что Соловки… Держатся старой веры. Это у вас тут леший знает, что творится.

— Тише ты! — одернул его Евсей. — Значит, оттуда?