Владимир Толмасов - Сполохи

Старший сын Евлашка кутался в ветхий отцовский армяк, прутиком выковыривал глину из лаптей. Обличьем он весь в отца: то же заостренное книзу лицо, широко расставленные серо-зеленые глаза, льняной волос. Помощник: и лошадь запрячь может и боронить выучился, даром что осьмой годок пошел; да вот силенок маловато и от худых харчей в рост не идет.

Евлашке было непонятно, почему хлеб, который он помогал убирать, куда-то увозит чертов Шелапутин, а тятька молчит, будто так и надо. И чего молчит! Евлашка шмыгнул носом, поднялся с порога и, путаясь в полах армяка, приблизился к приказчику.

— Ты зачем наш хлеб увозишь? — спросил он, сдвигая густые брови.

— Что-о-о?! — Шелапутин выпучил на мальца рачьи глаза. — А ну отойди, пока ухи не оторвал.

Евлашка не испугался, подбоченился:

— Попробуй-ко!

— Эй, Нил! — крикнул Шелапутин. — Укажи своему щенку место. Ишь, старших не почитает!

К Евлашке подбежала мать, ухватила сына за рукав, поволокла к избе.

— Не вяжись ты к нему, ироду! И впрямь уши отвернет…

Пышнобородый сборщик присел на приступок амбара, снял шапку, обтер подкладкой лицо. Второй остановился рядом, опустив голову, нарочито пристально разглядывая ладони.

— Всё, Афанасий, — проговорил пышнобородый, — в амбаре как опосля татар… Не подняться теперь мужику.

Шелапутин, недоверчиво косясь на сборщиков, заглянул внутрь сруба, потом, шевеля толстыми губами, подсчитал по дощечке и спрятал ее за пазуху.

— Десяти пудов недостает, то бишь двух мешков. — Он обернулся к Нилу: — Может, схоронил где? Отвечай!.. Не желаешь, значит… А вы что расселись, как на посиделках! Живо несите на подводу репу, брюкву, морковь…

— Побойся бога, Афанасий, — сказал второй сборщик, однако не глядя в глаза приказчику, — не по-православному это.

— А долги не платить — по-православному?

— Так ведь не тебе он должен, — молвил пышнобородый, — плюнь ты на эти десять пудов, хрен с ними.

Приказчик задрал бороденку, брызгая слюной, зашипел:

— Ты на что меня толкаешь? На обман толкаешь! — Он погрозил пальцем: Гляди у меня! То-то… Я миром выбран, я — честно.

— Эх, поистине: чужой дурак — смех, а свой дурак — грех. Пышнобородый подтолкнул локтем другого сборщика. — Идем отсюда, пущай сам носит, сам и возит.

Шелапутин кинулся было следом за уходящими со двора сборщиками, но остановился, вернулся к подводе, потряс кулаком:

— Ну вы у меня!.. Все как есть выложу хозяину про вас! Слышите? Вертайтесь!

Сборщики, не оглядываясь, подняв плечи, широко зашагали от хутора. Приказчик растерянно захлопал глазами, позвал:

— Нил, поди сюды.

Стефанов оторвался от стены, на негнущихся ногах приблизился к приказчику.

— Бери вилы, Нил, ссыпай в подводу репу… Да ты оглох, никак?

Нил не двигался с места, по-прежнему смотрел на дальний лес, но в глазах у него начали загораться недобрые огоньки.

— Господи! — вдруг раздался пронзительный вопль жены Стефанова Маремьяны. — Да что же такое деется-то? Где это видано, чтоб люди сами себя грабили! Да рази ж можно этакое! Ой, помрем мы все как есть голодной смертью! — Она упала на колени, поползла по грязи к ногам приказчика. В один голос заревели младшие ребятишки.

— Афанасий, смилуйся, Христа ради, не дай погибнуть!

Ребятишки цеплялись за однорядку Шелапутина, вторили матери:

— Хлиста лади, не дай!

Приказчик на минуту остолбенел, потом рывком высвободился из цепких ребячьих рук, выдернув из-под телеги вилы, замахнулся:

— Пошли прочь, я вас!

Ребята заверещали в страхе. У Нила кровь бросилась в голову. Не помня себя, ринулся он к Шелапутину, хотел вырвать вилы, но подошвы сапог скользнули по глине, приказчик мигом провалился куда-то, в глазах вспыхнуло множество звезд…

Когда Стефанов очухался, он увидел, как приказчик выезжает со двора. Рядом с Нилом сидела растрепанная, без платка Маремьяна и голосила. Прижавшись к ней, подвывали перепачканные в грязи ребятишки. Евлашка осторожно трогал волосы отца.

В башке гудело. Нил пощупал затылок — крови нет, зато шишка с кулак. Шатаясь, поднялся, бесцельно побродил по двору. «Что же теперь делать? Дожил, нечего сказать: одежи что на себе, хлеба что в себе — и голо, и босо, и без пояса. Хоть Евлашку в кабалу отдавай. Нет уж дудки! Уходить надо. Но куда. Податься бы в южные окраины — там жить легче, но скорее сыщут и обратно вернут. А может, — на Север… Старики говорят, что уходят туда люди, несогласные с Никоном, с новыми законами. Однако житуха там тяжкая… Думай, Нил, думай…»

Горько причитала Маремьяна. Прикрикнул на нее:

— Да заткнись ты!

Маремьяна спрятала в ладонях исхудавшее лицо.

Красивая была девка Маремьяна, а ныне от красоты одни глаза остались, да и те провалились в темные глазницы. В бедности, нужде беспросветной проходило замужество. Однако Маремьяна не жаловалась: Нил оказался работящим мужем, бил ее редко да и то, когда уж самому невмоготу бывало, ребят зря не забижал и все, что нарабатывал, в дом приносил. Но, видно, так водится: все любят добро, да не всех любит оно. И вот сегодня впервые дохнула на них могильным холодом смерть.

Нил вывел из сарая Серка, погладил седую гриву, стал запрягать в фуру.

— Собирай пожитки, — сказал он жене.

Маремьяна, опираясь рукой о землю, тяжело поднялась, заправила под платок волосы. Ребятишки швыркали носами, не выпускали из ручонок материного подола.

— Какие у нас пожитки, — вздохнула Маремьяна, — сам знаешь: в баню собраться — из избы выехать. Куда же теперь-то?

Глядя, как Нил зло затягивает гужи, она подумала, что, может быть, он верно замыслил, ведь на хуторе ждет их голодная смерть, никто не сможет помочь, никому до них дела нет… И все же куда уезжать? Зима на носу, ребятишки босы, не одеты.

— Стало быть, в бега… — тихо промолвила она. — Поймают — на козле забьют.

— Не твоя печаль, — огрызнулся Нил.

— Боязно. Коли что случится, куда ж детишки денутся? По миру пойдут, горемычные, в кабалу вечную…

Нил резко обернулся, и Маремьяна испугалась его гневного взгляда.

— Ведь околеем тут!

— А изба, а двор?

— Спалю! Пропади все пропадом!

Маремьяна подошла к мужу, погладила по плечу:

— Не надо, Нилушка. Вдруг кто-нибудь сюда поселиться захочет. Место доброе…

Нил молча налаживал сбрую. Когда кончил, буркнул:

— Ладно, быть по-твоему.

Доехав до опушки леса, Нил спрыгнул с фуры в жухлую мокрую траву, снял с задней стенки топор и сунул его за пояс под армяк. Два младшеньких спали, убаюканные качкой, посапывали и причмокивали во сне. Рука сама потянулась погладить их по льняным головкам, и тут же Нил рассердился на себя за свою слабость. Он торопливо обошел фуру, дотронулся до жениного плеча.

— А? Что? — встрепенулась Маремьяна.