Владимир Толмасов - Сполохи

— Велено так ведено. С восходом поедем. Эй, Степка, айда спать! Бориска вылез из-за стола и уже дошел до своего чулана, но вспомнил о рисунках сына, вернулся и осторожно, боясь смазать краску, понес их в каморку. Вслед ему добрыми тревожными глазами глядел Северьян Лобанов.

В дороге Нил был угрюм и молчалив. Бориске тоже разговаривать не хотелось, и он был даже рад молчанию спутника. Из ума не выходила вчерашняя беседа с иконописцем, думалось о судьбе сына. Надтреснуто позванивал поддужный колокольчик, всхрапывала лошадка. Зимний северный день короток, как воробьиный клюв, а если закроет небо тучами, то и вовсе его не видать сумерки, серятина. Тусклой и темной, как этот день, показалась Бориске жизнь в усолье. Ложишься спать и знаешь, что будет завтра, послезавтра: сарай солеварни, црен с кипящим раствором, дрова… Живешь как в мешке завязанный. Скука непереносная, выть хочется. Того и гляди, одуреешь от этакой житухи. Махнуть бы в Архангельский город, оттуда поморы ходят для моржевого и белушьего промысла в море, на Новую Землю, и в Югорский Шар, и на Вайгач-остров… Степушке, конечно, моря не видать по причине хромоты, забьет его море, слабенького. Северьян говорит — дар божий у парня. Может, и впрямь отдать его к Лобанову в науку…

Бориска сидел в санях, понурившись, свесив ноги, валенки чертили по снегу кривые борозды. До ночи еще было далеко, а небо хмурилось, наливалось зловещей тьмой. Закружилась поземка, в лицо швырнуло жесткой снежной крупой.

— Пурга-завируха собирается, — нарушил молчание Нил, — тут неподалеку есть крестьянский двор, надо успеть к нему.

Бориска кивнул головой, вытянул шею, но ничего не мог разглядеть в сгустившейся темени.

— Правей бери! — крикнул Стефанов.

Сойдя с дороги, сани пошли по заснеженным ухабам. Лошадь едва вытягивала их из невидимых ям и колдобин. Вот впереди — толком не разберешь близко ли, далеко ли — мелькнул огонек, но тут же по-лешачиному свистнул, захохотал ветер, и в один миг все вокруг пропало в крутящемся мраке. Нил спрыгнул с саней и, взяв лошадь под уздцы, побрел в ту сторону, где только что виднелся огонек.

Ветхий, дрожащий под напором ветра заборчик возник внезапно. Это был угол тына; если бы взяли правее, то прошли бы мимо, не заметив. Ощупью добрались до ворот, изо всех сил начали орать и греметь железным кольцом в тес.

Наконец ворота распахнулись, отбросив в сторону человека в долгополом тулупе. Въехали во двор, втроем еле заперли ворота. В снежной кутерьме смутно виднелись колодезный журавль и низкая изба.

В сенях трясли полушубками, сбивали голиком снег с валенок. Человек, встретивший их, посветил лучиной, потом сбросил тулуп и малахай — оказалась баба с остроскулым суровым ликом.

— Входите! — отворила дверь в избу.

Чадно, дымно. В светце потрескивает лучина, угли в трубочку скручиваются — к морозу, — шипят, падая в ведро с водой. Вместо потолка серыми волнами колышется печной дым, ест глаза — какая там тяга в пургу, все в обрат тащит. Прямо на полу, на овчине, натянув на носы лоскутное одеяло, блестят глазенками пятеро ребятишек, похоже погодки. Под божницей на лавке надрывно кашляет костистый с впалыми щеками нестарый еще мужик.

Нил отодрал с усов и бороды сосульки, не глядя на образа, перекрестился, будто паутину смахнул.

— Здорово живете, хозяева!

Мужик под образами медленно повернул к нему исхудавшее лицо, долго всматривался, потом тихо сказал:

— Хрещеные, а бога не поминаете.

— Аза что его поминать-то? — усмехнулся Нил. — Бог мил тому, у кого много всего в дому.

Хозяйка исподлобья глянула строгим взором, отошла к прялке:

— На жратву не надейтесь — сами голодаем.

— Вижу, хреновая у вас житуха, — согласился Нил.

— А ты не зубоскаль, — опять строго сказала хозяйка, — выискался шпынь.

— Вы кто — лихие? — спросил из угла мужик.

Нил быстро ответил:

— Не боись, худа не сотворим. Переждем пургу да уйдем — вот и весь сказ.

Мужик опустил голову на тощую подушку в алой наволочке, хрипло вздохнул:

— Ждите…

Трещала лучина, кашлял хозяин, под одеялом вертелись чада, изредка попискивая. Безостановочно крутилось в пальцах у женки веретено. Печка протопилась, и дым потихоньку уносило наружу.

— Сколь же земли у вас? — спросил Нил, расстилая на полу у дверей полушубок.

Не оборачиваясь, женка ответила:

— А тебе зачем знать?

— Просто так. Четь, что ли?

— Четь [133] Четь — полдесятины, примерно 1400 квадратных саженей. .

Нил уселся на разостланный полушубок, кряхтя, стал стаскивать валенок.

— Тягло монастырю, верно, боле рубля в год платите?

— Платим, что делать, — вздохнула хозяйка, — платим и с голоду мрем. Дани да оброку осьмнадцать алтын, сошных денег и за городовое, и за острожное дело, и за подводы — осмь алтын да две деньги. Стрелецкий хлеб натурой отдаем, а свои дети тощают — кожа да кости. Еще доводчику отдай по две деньги ни за что ни про что на Велик день да на Петров день, а в Рождество — аж четыре деньги. Где ж их напасешься, денег-то…

Нил наконец устроился: на одну полу прилег, другой накрылся, воротник — под голову. Бориска, глядя на него, сделал все так же, но не столь ловко. Пока он возился с полушубком, Нил переговаривался с бабой:

— Хозяин-то надорвался, никак?

— Связался с рыбной ловлей. В студеной воде забор колил, а опосля слег, которую неделю не встает, — хозяйка ладонью вытерла глаза, высморкалась в подол. — Ох, горе горькое!.. А рыбы-то — будь она неладна! монастырь две доли берет, а мужику всего одна остается…

— Да уж такое оно, тягло-то, — пробормотал Нил, — и кровь и соки из человека сосет. Черносошным-то государевым крестьянам еще хужей приходится. Взять бы того, кто все эти подати выдумал и людей закабалил, да башкой о пень…

— Страшно ты говоришь, — прошептал Бориска. — Слыхал я, что сие в соборном Уложении записано, а писали его бояре, царь да патриарх. Кого же ты хочешь о пень головой?

— А ты погляди на этих зайчат, — в голосе Нила зазвучала злоба, — в чем они провинились перед боярами, что должны сидеть голодом в дрянной избе?! Не ведаешь. То-то!..

К ночи метель не утихла, а наоборот — разбушевалась вовсю. Бориска, лежа с Нилом у порога, слушал, как воет на чердаке вьюга, стучит по бычьему пузырю в окошке снежная крупа. Беспокойно ворочались под лоскутным одеялом и посапывали ребятишки, в трескучем кашле заходился хозяин. В избе в темноте хозяйничали тараканы, падали сверху на лицо. Бориске спать не хотелось.

— Нил, — прошептал он, — а, Нил! Ты почто не похотел назвать себя.

Стефанов долго не отвечал, но Бориска чувствовал, что тот не спит.

— Что же мне свое имя на каждом углу орать? — отозвался наконец Нил.