Владимир Толмасов - Сполохи

У старца Сергия взгляд насмешливый, дерзкий. Смешно ему: упомнил небось, что нынешний настоятель, бывало, в неприметных на клиросе трудился. Двери опять же не потрудился отворить. Вспоминай, вспоминай, старый пень, только соловецкому архимандриту Варфоломею этакие памятливые вовсе без надобности — он сам памятлив. Настала пора кое с кем посчитаться… Боголеп — лис коварный. Однако трогать его опасно: духовным братом приходится Саввинскому архимандриту Никанору, а тот с самим царем ежедень видится. Неможно пока Боголепа трогать, пущай в казначеях побудет… В келари ж надо брать преданного инока, да чтоб не шибко умен был, а среди братии почетен. Умный да хитрый, пожалуй, вокруг пальца обведет и не заметишь. Кажется, Савватий Абрютин подойдет. Правда, и совсем не умен, скорее глуп, да зато осанист, лесть любит и ему, Варфоломею, в рот глядит, готов любое желание исполнить…

— О чем говорилось на московском соборе, отец архимандрит? — внезапно спросил келарь.

Варфоломей вздрогнул, собираясь с мыслями, молвил:

— Говорили много… о том, о сем… — заметив откровенную усмешку Сергия, сказал жестко: — Никону хребет сломили. За самовольное оставление патриаршего престола признали его чуждым архиерейству, почестям и священству. Теперь дело за государем, что он скажет.

— Коли так, ныне никто не станет заставлять нас по новопечатным книгам служить, — проговорил Боголеп. — Слава тебе, господи!

— Истинно так, истинно, — пробормотал архимандрит, но было ли это истиной, он и сам толком не знал.

Старообрядцев на Москве более не преследовали, даже поговаривали, что прощен и дожидается лишь одного указу, чтобы вернуться из ссылки сибирской, поборник старой веры отец Аввакум. Его приезда многие ждали с нетерпением, были среди таких и бояре. Времена наступили непонятные. Никона лишили патриаршего сана, но он и не думал так просто оставлять престол. На московский собор он не явился, изругал его участников, а патриарха Питирима предал анафеме. На Руси только руками развели. Патриарх Питирим — ни рыба ни мясо — жил как оплеванный. Хуже нет судьбы призрачной. А Никон, не покорясь решению собора, грозит издаля пальцем: «Ужо я вас, богохульники!» Вот и не ведаешь ныне, как в церкви-то все обернется. Одно остается удержаться на месте. Тут, в Соловках, зевать нельзя: кому — кнут, кому пряник. Грамотеев, вроде Геронтия да Фирсова, надо к рукам прибрать, пущай трудятся во славу архимандрита и обители…

— Когда изволишь собирать черный собор, отец архимандрит? — опять спросил келарь.

— О том скажу особо, — проговорил Варфоломей и подумал: «Так-то вот! Попрыгаете у меня нынче». Вслух же добавил:

— Подите, боле не надобны.

Старцы, земно поклонясь, с достоинством удалились из кельи.

Оставшись один, отец Варфоломей снял клобук, с любопытством стал рассматривать мелкое шитье деисуса. Засосало под ложечкой. Что ж, теперь и поесть и выпить можно вволю, и не в трапезной, а не сходя с этого кресла. Потянулся к свистелке из рыбьего зуба, чтобы позвать служку, — жезл выскользнул из пальцев, зазвенел по полу. Захолонуло сердце: примета дурная — не долго величаться архимандритом соловецким… Ему показалось вдруг, что, стоит оглянуться, и перед ним возникнет его преемник. По спине пробежали мурашки — почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Тихонько перекрестился, повернул голову и наткнулся взглядом на стоящего в дверях перепуганного юношу.

— Тебе что? Ты кто?

Парень оробел вовсе, упал на колени, стукнулся лбом о пол.

— Служка я тутошний, Ванькой кличут Торбеевым. При дверях состою… Слышу, пало что-то, я — сюды…

Варфоломей перевел дух, мысленно посмеялся над своими страхами. Прищурив воспаленные веки, оглядел парня: узкоплеч, волосы тонкие, шея, словно у девки, белокожа…

— Подымись, Ванька! С сего дня про двери забудь, келейником моим станешь. А сейчас беги в поваренную, скажи: архимандрит Соловецкой обители отец Варфоломей желает откушать.

Он вылез из кресла, шагнул к служке, дотронулся пальцами до льняных волос юноши:

— И сам будь сюда, подавать станешь. Чуешь, Ванюшка?

— Чую, отец архимандрит, — еле слышно молвил Торбеев.

О том, что в монастыре поставлен архимандритом отец Варфоломей, в Колежемском усолье стало известно не скоро. Работному люду было все одно, кто там в обители выше всех сел, лишь бы держался старого обряда да людей не притеснял. Однако из монастыря до усолья доносились тревожные слухи.

Дьячок Лазарко, съездив по делам в обитель, вернулся сам не свой. Вечером в людской при скудном свете свечного огарка рассказывал, что творится в монастыре. Мужики слушали молча, жарко дышали, сгрудившись вокруг дьячка.

— Отец Варфоломей многим известен, — говорил дьячок, — в обители более десятка лет жил незазорно, пьяного питья не пивал. Ну, ет-та, думали все, что и впредь не изменит своего обычая и учнет жить по преданию великих чудотворцев и станет сохранять монастырское благочиние. Однако ж ошиблись. Обернулся трезвенник пьяницей. С безнравственными молодыми монахами зелье глушит, их же в соборные старцы возводит, а у старцев-то молоко на губах не обсохло. Наглеют прихвостни младые, стариков за бороды деруг, непослушных наказывают жестоко, а отец Варфоломей только посмеивается. Был в монастыре служка Ванька Торбеев, хрупенький, как девка. Так теперь тот Ванька в любимцах у архимандрита, сделался советником и споспешником. А недавно настоятель постриг его, пьяного, в чернецы и в собор взял, ходит ныне соборный старец Иринарх — глаза наглые, распутные, — стариков по щекам хлещет. А жалобиться не моги, архимандрит повелит жалобщиков плетьми бить.

— Ты обскажи, вера-то какая ныне в монастыре, — попросил кривой Аверка.

— Служат по-старому. Новый архимандрит поначалу, то ли начальства боясь, то ли по своему почину, заикнулся было о новом богослужении. Где там! Возроптала братия, и отец Варфоломей перечить не стал. Бывало, архимандрит Илья за старую веру бунтовал, на рожон лез, а этот, видно, отмахнулся: делайте, мол, что хотите… Ох, мужики, хлебнем с ним горя!..

Время шло. Колежма жила в блаженной дреме, куря дымами солеварен, и в усолье стали забываться Лазаркины россказни. Но вот поздней осенью потребовали приказчика Дмитрия Сувотина в монастырь с отчетом, а через несколько дней привезли обратно едва живого. Неделю отлеживался Сувотин, стонал и охал, кляня судьбу и злодея настоятеля. Так-то попотчевал его архимандрит Варфоломей за то, что отказался старец дать ему посулы и гостинцы. Сперва настоятель намекал на взятки, и Сувотин, сообразив, что от него хотят, стал держать речи о былом благочестии соловецких игуменов и чудотворцев… Кончилось все тем, что били старца Димитрия плетьми, и не одного били: лежал рядышком еще пяток приказчиков с других усолий — тоже осмелились ершиться перед настоятелем и ничего ему добром дать не хотели. Всыпали благочестивым по первое число, и велел им архимандрит возвращаться в усолья свои и ждать его решения. Какое могло быть решение, Сувотин догадывался: пришлют нового приказчика — и прощай тихое денежное местечко в Колежме. Дернул же черт за язык, молчать надо было и посулы дать — теперь потерянного не воротишь.