Валерий Поволяев - Северный крест. Миллер

— Наши. Это офицеры уходят от продавшихся солдат.

— Надо их забрать, — сказал Миллер.

В бутылочно-черной прозрачной воде плавали небольшие льдины, иногда между ними на дымящуюся поверхность выскакивали блестящие шары, и любопытные глаза рассматривали людей. Блестящими, лоснящимися шарами были тюлени. В бухте, которую часто утюжили ледоколы, их было шесть голов.

На берегу громыхнуло несколько выстрелов — били по уходившим офицерам.

— Сволочи! — выругался Миллер, попросил адъютанта: — Голубчик, передайте-ка мой приказ на «Ярославну» — пусть ответят.

Адъютант исчез. Через несколько минут на военной яхте рявкнуло одно орудие, потом другое...

В заснеженном, неряшливом, в следах солдатской мочи окопе, — пехотинцы, не в пример матросам, старавшимся в этих условиях оставаться чистоплотными, вели себя так, будто всю жизнь отирались на задворках, среди помоек, — находились пятеро с миноноски: лейтенант Лебедев, осунувшийся, с прихваченными морозом скулами, мичман Рунге, примчавшийся из Архангельска на фронт к своим, и трое матросов... Всё, что осталось от экипажа миноноски. Лебедев вздохнул:

— Так и не удалось нам, друзья, больше поплавать вместе... Извините, в этом виноват я. — Он снова сыро вздохнул, щёлкнул кнопками перчаток — так эта привычка и не отстала от него, сколько он с нею ни боролся, и так пробовал, и этак — ничего не получилось. — Проклятое время, — произнёс он горько, опустил голову.

Рунге поднял серый казачий башлык, никак не сочетающийся с его чёрной морской шинелью, и промолчал.

В пустых окопах, кроме них, пятерых тружеников моря, никого не было. Лебедев посмотрел в одну сторону окопа, в другую, рот у него невольно задёргался.

— Да-a, попали мы, братцы, — проговорил он, покрутил головой, — как караси в суповницу со сметаной. Припечатали нас знатно. Никто даже знать не будет, где наша могила.

Рунге, соглашаясь с командиром миноноски, едва приметно кивнул.

— Ваше благородие, надо уходить. — Мамонов, похудевший, с постаревшим мальчишеским лицом и обмороженными щеками, нагнулся над лейтенантом. — Здесь мы погибнем... Все погибнем!

— Куда уходить, юноша? — Лебедев усмехнулся. — Куда? Если только в нети, в которых правит старый лодочник Харон...

— К родным... В Санкт-Петербург.

— В Петроград, — жёстким тоном поправил Лебедев, уткнул лицо в воротник шинели, подышал внутрь. — Нет там у меня никого. Не осталось. Летом, когда мы плавали по Онеге, у меня умер отец. Больше не осталось никого. И ничего не осталось, если говорить, юноша, откровенно. Ничего такого, что роднило бы меня с этим светом, держало тут, не осталось. — Лебедев вновь подышал в воротник шинели.

— Говорят, на фронте должен появиться сам Миллер, — неожиданно проговорил Рунге. Он присел на корточки, упёрся рукой в дно окопа, чтобы не упасть, и теперь смолил самокрутку, зажатую в кулаке. Лицо у Рунге было усталым, отчуждённым, спокойным.

Лейтенант высунул нос из-за воротника.

— Ну и что он сделает, Миллер этот? А, Иван Иванович? Возьмёт в руки хлыст и пойдёт разгонять красных? Исключено. Скорее всё произойдёт наоборот. Наводнит окопы своими людьми? Тоже исключено. — В тоне Лебедева послышались раздражённые нотки. Горечь в голосе проступила сильнее.

На окопы налетел ветер, поднял жёсткую, остро режущую кожу крупку, швырнул несколько горстей на головы людей, заблажил пьяно, забормотал, будто ненормальный, сбежавший из больницы, загоготал и унёсся в поле, стараясь на ходу выдрать торчащие из снега былки. Лебедев протёр перчаткой слезящиеся от мороза и усталости глаза.

— Даже если тут появится десяток Миллеров, то и в этом случае они вряд ли что сделают. Если только устроят психическую атаку, но красным на все психические атаки наплевать. А потом, я не верю, что Миллер появится на фронте.

Лебедев был прав, хотя и он не догадывался о том, что штаб северных войск, чтобы не создавать панику на фронте, запретил сообщать об отъезде Миллера из Архангельска; тем, кто спрашивал, отвечали, глядя ясными глазами прямо в лицо:

— Генерал-губернатор выехал на фронт.

Но слишком многие из тех, кто оставался в Архангельске, видели Миллера на причале... С вещами.

— Ваше благородие, — вновь наклонился над лейтенантом Мамонов, — уходить надо.

— Куда? — с беспощадным равнодушием спросил Лебедев.

— Мы здесь погибнем, господин лейтенант.

— А мы и так погибнем, и этак. Все. И живые, и мёртвые — все! Нас, Мамонов, предали. — Губы у Лебедева болезненно задёргались, он щёлкнул кнопками перчаток и приложил ко рту ладонь: — Уходите, Мамонов! Оставьте нас с Иваном Ивановичем одних.

Мамонов вздохнул жалостливо, потом протестующе покрутил головой:

— Нет.

— Уходите, Мамонов! Все, кто ещё остался, можете уходить!

— Нет! — на лице Мамонова проступило сложное выражение: смесь потерянности и одновременно великодушия. Он тщетно пытался понять лейтенанта, проникнуть в его мысли, но все попытки были пустыми.

Один из матросов — товарищей Мамонова — настороженно приподнялся над окопом, вгляделся в поле, по которому носился гогочущий ветер, задирал до самых облаков снежные хвосты, хрипел разбойно, — увидел там что-то опасное и выставил перед собой ствол винтовки.

— Уходим, Мамонов, раз господин офицер просит, — сказал он. — Просьбы надо уважать, Мамонов.

— Нет. — Мамонов привычно тряхнул головой.

— Не «нет», а «да». Уважь господ офицеров! Пошли отсюда, Мамонов!

Казалось, что в мире совсем не осталось мест, где бы ещё жили люди, всё кругом было пустынно, дико, словно вселенский мор прокатился по миру, ничего после себя не оставил, только пустоту.

Не знал Лебедев, что уже три фронта перестали существовать, что Миллер со своим семейством находится далеко в море, плывёт в Норвегию, что престарелый генерал Квецинский [25], за которым с совком и веником неотступно следует ординарец, подгребает песок, сыплющийся из старца, сменил деятельного Марушевского на его посту. Максимум, на что оказался способен Квецинский, — лихо сморкаться в пальцы и быть объектом насмешек у офицеров-фронтовиков. Едва сменив предшественника, он проиграл всё, что можно было проиграть. Не оправдал надежд...

Всё тихо и безудержно покатилось в преисподнюю. Ничего этого лейтенант Лебедев не знал — просто не мог знать, — но он имел отличное чутьё и всё это хорошо ощущал.

Конечно же, Миллер мог совершить организованное отступление, мог спасти свои войска, но не сделал этого. Даже противники Миллера, в частности комиссар фронта Кузьмин, и тот удивился странной лёгкости, с которой Миллер сдал занимаемые позиции.

— Расстояние между нами и отступающими белыми частями исчислялось десятками вёрст, — говорил Кузьмин, докладывая обстановку на заседании Реввоенсовета фронта, — преследовать их мы не могли — у нас на это не было ни сил, ни боеприпасов, ни питания. Белые могли совершенно спокойно совершить переход на великолепно укреплённые мурманские позиции, но этого не сделали. А после бегства штаба и самого генерала Миллера подразделения белых стали расползаться, как гнилая бумага, — солдаты их уже везде и во всём стали видеть измену. Не стало людей, которые координировали бы отступление, штаб белых практически прекратил своё существование. Бездействие его было преступно.