Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Известие о бегстве и гибели Хаджи-Мурата ошеломило Толстого. Расхаживая по казачьему двору, он думал, прав ли он был, осуждая этого человека? Ни теперь, ни позже он не принимал версии о том, что переход Хаджи-Мурата на сторону Кавказского корпуса был неудавшейся военной хитростью. А когда через полстолетия он писал повесть «Хаджи-Мурат», версия о подлинной ссоре наиба с Шамилем скорей всего была предпочтительней для самого художественного замысла его.

…Он услышал топот копыт со станичной улицы, шум голосов и вышел на этот шум. Взору его представились всадники, и один из них, спешившийся, с огненным взглядом и суровой складкой у рта, был кумыцкий князь Арслан-хан, тот, что из мести покушался на Хаджи-Мурата и теперь для чего-то пожаловал — не в связи ли с известием о гибели Хаджи-Мурата?

Арслан-хан громко сказал случившемуся тут Оголину, отвечая на какие-то его увещания:

— Наказывают не люди, наказывает бог… — и невольно оглянулся на упорный, изучающий взгляд неизвестного ему унтер-офицера. То ли черты Льва напомнили ему Николая Толстого, с которым он охотился, то ли его сам по себе остановил этот взгляд русского? Обращаясь одновременно и к Оголину, и к неизвестному русскому, Арслан-хан добавил что-то в том духе, что при подобных обстоятельствах он ни в коем случае не стал бы радоваться смерти Хаджи-Мурата. — У нас свои законы и свои взгляды. Вы меня поняли? — сказал он с достоинством.

Оголин негромко что-то ответил, а Лев Николаевич издали кивнул: да, он понял. Он многое уже теперь понимал — и в Хаджи-Мурате, и в Арслан-хане, который, как можно было судить, пользовался большим уважением среди горцев. Но Арслан-хан был хмур. Возможно, он предчувствовал те гонения, которым через два года подвергнется сам.

…Лев Николаевич мысленно сопоставлял события, бурлившие вокруг, с перипетиями частной жизни в его повести «Детство». Это были как бы два несливающихся потока. Возможно, и несоизмеримые. Но настолько ли раздельны частное и общее, как кажется с первого взгляда? Тульский крестьянин, идущий за сохой, живет своей обособленной жизнью. Но едва он становится солдатом, его зависимость от причин, от общего обнаруживается на каждом шагу. Вот в походе убили солдата Авдеева — не вызвана ли эта смерть общей причинной связью? И множество подобных мыслей, принявших вполне определенную форму поздней, в годы писания «Войны и мира», бродило в его голове.

Визит Дурды не остался без следа. Видно, Дурда пожаловался офицерам на холодный прием. А они и сами были задеты и рады разносить всюду: младший Толстой не очень жалует офицерское общество; какая гордыня!.. И эти разговоры рикошетом достигли ушей Льва Николаевича. Но он не придал им значения. Он не изменил своего жесткого распорядка дня.

— Не должны ли мы для их удовольствия все бросить? — сказал он озадаченному Ванюше. — У нас в каждой главе нет и десяти строк, которые бы остались без изменения. Если не труд — на что надеяться? Чего желать? Ты только не ленись переписывать. Переведу я твою матушку в Грумант.

Это была постоянная просьба Ванюши: перевести его мать в Грумант — деревеньку, так названную еще дедом Льва Николаевича, бывшим одно время архангельским губернатором.

А офицеры все же навещали. И компанией, и поодиночке. А он почти всегда тяготился их обществом. Лишь в беседе с милым прапорщиком Яновичем и Буемским, которого в письмах и в дневнике называл «мой мальчуган», он находил удовольствие. Да и то не всегда. И эти порой мешали. И еще не была в тягость казачка, которую он за ее живой нрав и быстроту в движениях звал про себя Помчишкой, по кличке одной из Николенькиных борзых. Помчишка и сама старалась как можно чаще попадаться ему на глаза. Встречи с ней отчасти смягчали его томление по Соломониде.

Он все чего-то ждал. Что-то должно было совершиться вовне и в нем самом. Жизнь не может течь просто так — как ручей или болотная водица. А жизнь офицеров и разглагольствования Алексеева о пользе молитв, о церковной службе и прочих предметах — не болотная ли это водица? Говорят о религии, о боге, а молодые рекруты, солдатики, забиты, замордованы. Взять хотя бы солдатика Лузгина с его припухлыми губами и оторопелым взглядом. Он еще из детского возраста не вышел и всеми помыслами — в родной деревне. Или другой солдатик, Удалов… Солдатская жизнь — горе. А сколько терпения и отваги… И казаки не все одинаково живут.

Иными казаками он любовался. Например, Башлыковым. Этот молодой русый казак не из богатых и на коня садился красиво, и в седле был хорош, и при всей его обдуманной отваге и лихости умел со всеми обращаться ровно, приветливо, дружил с мирными чеченцами, и даже во хмелю был не только весел, но и удивительно сдержан и мил. Наблюдая этих людей, Толстой отвлекался от раздумий о себе, о своем положении не то солдата, не то юнкера…

Но все же от раздумий было не уйти. Пока он унтер, его замкнутость извинительна в глазах офицеров. Но стань он прапорщиком, и ему ее не простят. Его отношения с офицерами — неписаная повесть взаимных обид, несостоявшейся дружбы. Возможно, когда-нибудь все кончится взрывом и его убьют так же, как убили Лермонтова. А может, он мирно разойдется с друзьями и недругами. Впрочем, офицерского чина ему не дождаться, и надо выходить в отставку. А жаль…

За обедом у Алексеева заговорили о полковнике Бакланове, который так умело пришел на выручку отряду Барятинского на берегу реки Мичик. Многое уже было присочинено: как донцы Бакланова, ворвавшись в лес, нарушили все планы Шамиля и прочее, и прочее. Льву Николаевичу довелось увидеть Бакланова. Вид у этого рябого великана с багрово-красным лицом, большущими усами и бородой был устрашающий, как и у его телохранителя, донского казака такого же громадного роста. Производило впечатление и черное знамя с написанными белой краской черепом и скрещенными костями, которое всегда развевалось за спиной полковника. Впрочем, главная суть заключалась в том, что Бакланов был и в самом деле отличный командир, умен, стремителен и отважен в бою, а его донцы безоглядно преданы ему. Слава о нем гремела по всей Кавказской линии, он стал легендарной личностью.

— Он лиса, — сказал Сулимовский. — Он тонкий и умный человек, а прикидывается этаким грубоватым простачком. Не понимаю, зачем ему это?

— Натерпелся от офицеров, вот и не хочет открываться им, — сказал Николай Николаевич Толстой.

— В чем же он натерпелся? — спросил Янович. — Говорят, он обязательный человек, верный товарищ.

— Когда его назначили сотником, он, по его словам, «многим по чину на голову сел», и офицеры невзлюбили его, — сказал Ладыженский. — Правда это или нет, но, по его рассказу, офицеры пригласили его на вечеринку с целью убить. Кто-то его предупредил. А он все же явился. Ну, выпили. Он видит: офицеры берут его в кольцо. Ринулся, как тигр, всех раскидал, кому зубы выбил, кому основательно дал под ребро. Словом, всех разметал, нагнал такого страху!..