Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Как бы ни был человек храбр в бою, в быту его украшает скромность, — сказал Алексеев. И пустился в рассуждения о скромности, о религиозном духе, о всяких случаях из военной жизни. У Никиты Петровича была удивительная склонность перескакивать с предмета на предмет: с солдатского быта на папу римского, с папы римского на лошадей, с лошадей на баллистику, на Пипина Короткого или на сельский быт. По каким ассоциативным связям все это приходило ему в голову, подчас невозможно было уследить. Только об одном не любил он вспоминать: как лошадь откусила ему ухо. Вот тут-то бы и послушать, подумал Лев Толстой, которого длинные и бессвязные речи подполковника стали раздражать. Конечно, Алексеев был добрый человек. Вот он и заговорил о добре, и тоже без всякой связи.

— А что такое добро? — сказал Сулимовский, улучив секундную паузу в монологе командира батареи. — Весьма относительное понятие. Сплошь да рядом трудно определить, где добро, а где зло. Ну, положим, мы условились. И все равно нелегко делать добро, если это в ущерб тебе самому.

Янович что-то возразил, офицеры заговорили разом, сбивчиво. Лев слушал и молчал, он смущался в компании. И наконец вырвалось само собой:

— Человек, у которого есть твердые понятия, убеждения, всегда сумеет провести различие между добром и злом.

— А что такое убеждение? — спросил Алексеев.

Лев не ответил, и между офицерами, как рябь по воде, пробежало недовольство.

— А в самом деле, — сказал Сулимовский, приходя на выручку Алексееву, — что такое убеждение?

— То, что прочно вошло в сознание, согласуется с другими вашими взглядами и проверено участием в действии или, напротив, неучастием в том, что противно вашей совести, — ответил Лев Николаевич.

— Для меня все это слишком мудреные вещи, — сказал Ладыженский.

Лев посмотрел на него, и в удивленном взгляде Толстого слишком ясно читалось: нужно ли признаваться в своей глупости? Ладыженский с досадой дернул плечом.

Так как обед затянулся, все гурьбой вышли под весенние звезды Кавказа. Вечер был холодный. Невольно вспомнились Льву тифлисские ночи.

Офицеры разбрелись по домам, и братья остались одни. Первая минута была минутой неловкости. В самом воздухе витало, что они должны что-то друг другу сказать не очень приятное и что между ними нет той доверчивой близости и, пожалуй, той любви, которая обоих заставляла тосковать в дни недавней разлуки.

— Не надо очень сердиться на них, — сказал Николенька. — Однообразие службы нередко дурно сказывается на людях. Но нам с ними жить.

— Я не сержусь. Мне очень приятен Хилковский. И Янович, и Буемский.

— Нам с ними со всеми жить, — с ударением повторил Николенька. — И участвовать в военных действиях. Люди какие есть, такие есть. Редко случается, чтобы они менялись по нашему желанию. Но и самые дурные не каждую минуту дурны.

— Чаще меняются взгляды на жизнь, нежели характер, — согласился Лев. — Но значит ли это, что мы всегда должны быть терпимы к недостаткам? Мне несносна болтовня Алексеева. Эта способность без конца тараторить о совсем неинтересных вещах… Командир батареи мог бы иметь поболее ума и образования. Он образован в области артиллерии, но этого мало.

— Он добр, Левочка.

— Трудно быть ко всем снисходительным, Николенька, когда тебе мешают в твоих занятиях.

Николенька повернул голову, он старался в сумерках получше разглядеть лицо брата. Что-то кольнуло его самолюбие. Ему показалось, что, возможно, он вместе с Ладыженским, Алексеевым, Сулимовским и большинством сослуживцев находится по ту сторону разграничительной линии, проведенной братом.

— Ты вступил в военную службу, — напомнил он.

— Я вступил ради недавнего похода. Не ради военных занятий вроде дурацких тесачных приемов, на которые мне то и дело приказывает являться Алексеев.

— Мне кажется… ты здесь одинок, — сказал Николенька.

Лев в свою очередь посмотрел на него. Вдохнул вечерний сладостный воздух, текущий с отдаленных гор.

— Либо одно, либо другое. У меня нет выхода, — ответил он. — Я не могу жертвовать своим временем.

Они остановились перед домом.

— Спокойной ночи, Левочка.

— Спокойной ночи, Николенька.

…Наутро они встретились как обычно — и однако, ни тот, ни другой не нашел, что говорить. Не день и не два они оба страдали от размолвки. Но Лев заметно старался обходиться с офицерами мягче. А Николенька жил как большинство офицеров; будничный быт, в котором не последнее место занимало вино, катился по своей колее независимо от недавнего разговора между братьями. Вот и за ужином Николенька был весел, но это была неприятная для Льва, пьяная веселость, и он ушел домой с досадой. Дома выиграл у Яновича в шахматы, однако чувство досады где-то еще гнездилось. Стало жаль, что нет рояля и он лишен того артистического наслаждения, которое, заглушая досаду, тревогу, грусть, дает игра на фортепьяно.

До утра он промучался с нарывом в десне и старался забыться в чтении «Проселочных дорог» Григоровича. Роман ему понравился, хотя и коробило слишком заметное подражание Гоголю.

Он стал думать о «Четырех эпохах развития» и положил без жалости уничтожать в своем романе все неясное, растянутое, рассудочное.

Вместе с книгами, которые ему постоянно присылали и управляющий, и сестра, он получил тот музыкальный ящик для Садо, о котором просил тетеньку. Возможно, это было следствием одиночества — ему стало жаль отдавать коробочку своему кунаку. Однако он тут же пристыдил себя — и отослал подарок.

Видно, не напрасно он тревожился о Николеньке. Тридцатого марта началась пасха, к нему ввалилась компания подвыпивших офицеров, и он почувствовал неладное. Он не пошел к Алексееву ни обедать, ни ужинать, да его и не звали, и он поехал верхом к брату. Там бражничали. Захмелевшему Николеньке было не до него. И Лев не стал задерживаться, отправился на охоту за зайцами. Было сыро, туманно, звери словно попрятались, и охота вышла неудачная. Он вернулся. Но едва успел поразмяться, отдохнуть, как пришел Буемский. И без особенного выражения сказал:

— Там все окончательно перепились.

Лев не стал медлить. Вместе с Буемским он поспешил к брату и еще на улице увидел пьяную компанию, потешавшуюся над каким-то стариком. Офицеры глупо и бессмысленно хохотали, а брат… У брата заплетался язык, и он был поистине жалок. Так вот для чего он, Лев, должен расстаться со своим одиночеством: чтобы пьянствовать с этими господами и промотать остаток жизни?! Он так и подумал: «остаток жизни».

Он с грустью смотрел на брата, но ничего не посмел сказать — да и бесполезно было говорить — и ушел, смутясь душой. На следующий день, у Алексеева, к которому на этот раз нельзя было не пойти, потому что Никита Петрович ждал и обижался, Лев нашел брата в том же состоянии — пьяным, непохожим на себя. Глазами Николенька как бы извинялся перед Львом. Но что ему было в этом извинении! Пусть бы даже Лев и набрался решимости сказать Николеньке, как тот огорчает его, разве до Николеньки дошли бы эти слова? И Лев Николаевич почти убежал. Дома тотчас сел писать. Бывали мгновения, когда и надоевший ему роман давал забвение и отраду.