Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Однако вечером пришли Буемский и Янович и сказали, что Николенька, пьяный, повалил на площади какую-то бабу, и из этого вышла целая история, и офицеры смеются над старшим Толстым.

— Кто смеется?! — бледнея и подступая к своим посетителям, прервал Лев Николаевич. — Я спрашиваю: кто смеется?! — повторил он грозно. — Люди, которые во всех отношениях стоят настолько ниже моего брата, что тут не может быть никакого сравнения?! Он слишком добр, что обращается с ними так дружелюбно! Эти люди, напоившие его, смеются!..

Вошли Епишка с Садо Мисербиевым, и Толстой заметно обрадовался им, потому что его резкость смутила Буемского и Яновича и он был не прав перед ними: ведь не они же смеялись над братом; сейчас все трое испытывали неловкость… Толстой отвел Мисербиева в сторону.

— Деньги есть? — спросил он. — Дашь взаймы? Мне надо порядочно.

— Как не быть! — ответил Садо. — Подожди немного. — И выбежал из дома.

Толстой удержал офицеров. Через час Садо явился. Толстой встретил его на веранде, и тот вывалил на стол гору серебра и несколько бумажек.

— Сто рублей, — сказал Садо.

— Сто? Это капитал!

На радостях Толстой послал Сехина за чихирем. А Сехин рад был всякому гостю: было бы угощение — до петухов просидит.

И они просидели до петухов. До того часа, когда су двора донеслись отчаянные крики и лай собак.

— Султан пришел, собак привел, — сказал Садо.

И тут же собственной персоной заявился Султанов. Это была незаурядная личность. Он дважды или трижды был разжалован и вновь произведен за свою отвагу в офицеры, а теперь вышел в отставку. Начальники, как ни странно, его любили, хоть и считали неисправимо беспутным человеком.

Султанов громко поздоровался, оглядел гостей Толстого.

— Я пришел на охоту звать, — сказал он, обращаясь к Толстому, и тут же стал учить, как держать собак. — Собака — тот же человек, — поучал он. — Она угадывает твое настроение.

Буемский с Яновичем и Садо ушли, Лев Николаевич начал собираться и вскоре шагал рядом с Султановым. Собаки то убегали вперед, то поджидали, умильно и нетерпеливо поглядывая на хозяина. Охота всегда влекла к себе, но о потраченном вечере и ночи Лев Николаевич пожалел. Из всех его неприятных переживаний здесь, на Кавказе, самым постоянным было сожаление о потерянном для литературного труда времени.

Вид у Султанова был бравый: усы, фуражка набекрень, размашистая походка, Лев подстраивался под его шаг. Молодая зеленая трава робко шумела под их ногами.

О Султанове говорили, что он некогда дружил с Лермонтовым.

— Это правда? — спросил Лев.

— Отчего же нет! — ответил Султанов. — Он вроде меня был сорвиголова. Не повезло человеку!

Однако Султанов не умел долго задерживаться на одной мысли. Он стал хвастать своими собаками и своей охотничьей удачей. И Лев понял, что дружбы с Султановым у него не получится и интереса к этой удалой беспутной башке хватит ненадолго.

Охотились они удачно, Настреляли зайцев, но охота не особенно сблизила их, и простились ни хорошо, ни плохо — по-приятельски.

Толстой устал от офицерской среды. Ведь в тех же «Притчах» сказано: «Обращающийся с мудрыми будет мудр, а кто дружится с глупыми — развратится». Он устал от сидения на месте, от глупых разговоров с Алексеевым, от забот о своих расстроенных делах, преследующих как болезнь, от романа — нет в нем ни слога, ни содержания! А Николенька? Ничем он Николеньке не поможет! Ах, уехать, уехать!.. Он убеждал себя, что надо полечить горло. Ему посоветовали для этого Кизляр. Но не боль в горле — беспокойство гнало его.

Тринадцатого апреля, ранним весенним утром, под гомон птиц, по мягкой, словно отдохнувшей земле, взяв повозку, пару верховых лошадей и собак, он отправился в Кизляр, пыльный городок.

Лечение в Кизляре почти ничего не дало. По его убеждению, он задаром отдал врачу-невежде пятнадцать рублей серебром. Единственно, что скрасило его пребывание в Кизляре — чтение и литературный труд, — с этим он не расставался нигде. Он перечитывал Стерна, Эжена Сю, еще дорогой начал «Историю Англии» Юма во французском переводе и «Историю французской революции» Тьера (к истории у него все более прибавлялось интереса). И усиленно занялся главой «Ивины» в «Детстве».

От Кизляра было рукой подать до Каспийского моря, и он этим воспользовался. Положим, вначале он болото принял за море, воображение превратило болото в море; а потом добрался и до настоящего моря. В конце апреля с тринадцатью рублями в кармане он вернулся к родным пенатам, в Старогладковскую.

Султанов вновь затащил его на охоту и всю дорогу начинал, не оканчивая, разные истории, вспомнил Лермонтова — какой храбрый был человек! — но путного ничего не мог рассказать. Зато рассказ Балты о бедняке горце Джеми засел в голове Льва Николаевича, и стали вдруг всплывать подробности прошлогоднего набега, в котором он участвовал как волонтер, и крепко захотелось написать кавказский рассказ.

Жизнь Льва Николаевича в Старогладковской не успела наладиться, войти в колею, как свалилась новая беда: кровавый понос.

— Езжайте в Пятигорск, — посоветовал ему Хилковский.

Был май, все вокруг, давно расцвело, трава стояла высокая, сочная, и оглушал птичий гомон. Ах, напасть какая!

— Я не могу ехать без денег: пришел просить… — сказал он, едва переступив порог дома, где жил Алексеев. Он ждал отказа, но Алексеев, обществом которого он так тяготился, сказал:

— Пожалуйста, не беспокойтесь, я выдам вам жалованье вперед.

На улице навстречу вышагивал Буемский, которого он так часто про себя называл «мальчуганом», хотя по возрасту сам был таким же мальчуганом, а по положению и говорить нечего: тот был прапорщиком, бригадным адъютантом.

— Возьмите меня с собой. Мне тоже надо полечиться. Вдвоем будет веселей. Право же, — попросил Буемский, узнав о сборах Толстого.

— Пожалуйста, — ответил Толстой голосом Алексеева.

И оба засмеялись.

— Вы не знаете, что такое Пятигорск, — сказал Буемский восторженно.

— Есть где повеселиться?

— О да! На бульваре каждый вечер музыка, много молодых женщин. Ну и кондитерские, театр, пикники…

— И богатые невесты.

— Я не ищу богатую невесту! — обидчиво ответил Николай Иваныч.

В Пятигорске, как и в прошлом году в Тифлисе, Лев Николаевич снял для себя и Ванюши комнаты на окраине, в Кабардинской слободе. Буемский поселился рядом.

Кабардинка лежала в низине. К ней спускались каменистые обрывистые отроги Машука (в Пятигорске куда ни пойдешь — всюду отроги Машука). Одноэтажные домики с зелеными, голубыми, желтыми, где свежевыкрашенными, где облупившимися ставнями и с садочками. Под окнами клумбы цветов, в садочках — яблони, абрикосовые деревья, виноградные лозы. За домиками, за садами бежали, разветвляясь, желтоватые потоки Подкумка. А далее, влево — холмы за холмами, на многие версты впереди — вершины Кавказского хребта. На узких улочках Кабардинки бродили довольные свиньи и грустные псы.