Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Ну, ну! — сказал он, повысив голос. Фаинку, однако, этот окрик не испугал.

— Моя мама говорит: они с Алешкой много пережили, но оба еще совсем дети. Вовку некому ремнем пороть…

— А ты не повторяй чужие слова! — перебил он грозно.

Фаинка, помолчав, сказала:

— Я готова сколько угодно получать от тебя пощечин. — И у нее сквозь смуглоту кожи проступил на щеках густой-прегустой румянец.

Он с ужасом смотрел на нее. Ненормальная! Что делается с девчонками нашего двора?

— Мама говорит: на нашей улице испорченные дети, — продолжала она. — Но не все же испорченные?

— С тобой и с твоей мамой рехнуться можно! — сказал он. — Пойдем, посмотрим, как на пристани грузят лед.

— Холодно.

— Закаляться надо. Наш Саня любил себя закалять. — Он говорил что попало. Еще не пришел в себя. — Ладно, — сказал он вместо прощания. Как ни возмущался он нахальными словами Фаинкиной матери, в ином приходилось соглашаться. А с Фаинкой было просто. И само собой уходило то преждевременное, слишком взрослое и даже угнетающее, что являлось вместе с мыслями о Шурочке.

…А дни катились, полные остудных степных ветров. Сводки с фронтов были ошеломительные, победные, красные войска окружили Царицын, а в Каспийском море взяли тот слишком знакомый, злополучный остров Ганюшкино, и мать собралась было ехать отыскивать могилу отца, но городские власти ее отговорили. И так пришел новый, 1920 год. От Ильи не было вестей. Мать высматривала в окно старика почтальона. Нет вестей. Нет. Нет. Нет. Нет.

Прислушиваясь к тишине рассвета, Илья выгадывал мгновение. Он смотрел на Верочкино белое плечо, обнажившееся из-под простыни. Глупцы, думающие, что держите в руках истинную радость, посторонитесь. Истинная — на краю бед. За последние сутки пройден не весь круговорот с его полюсами счастье — страдание. Морда военного быта обернется, размелет тебя челюстями. Анархия! На грани бандитизма! На кого руку поднял! Медсестру похитил!

Он медлил, прислушиваясь к Верочкиному дыханию, словно вобравшему в себя сладость жизни в ее первородной чистоте: без злобы, без обманов. Ждал. Ждал, что упадет гром с неба. Возможно, в нем говорила все та же безоглядная гуляевская отчаянность. Спросится и с Верочки, а он не может ее без защиты оставить; он должен всю вину взять на себя. Канители самооправданий не будет!

Чутким ухом услышал он слабый звук рожка. Это был обычный рожок, в который добросовестно дул приземистый красноармеец в неважно пригнанной шинелишке, но для Ильи — тот гром, которого ждал.

Лагерь задвигался, засуетился, хотя передовые части еще до света ушли вперед, торопясь нанести окончательное, последнее поражение 1-му Кубанскому корпусу генерала Крыжановского, коннице Павлова.

Илья распоряжался погрузкой госпитального имущества и бегал по опустевшей территории, кого-то понукая отрывистым окриком, кого-то останавливая. В движении был сейчас для него весь смысл, вся надежда… Слаженная машина будней, вершащая свой суд, — она-то и была страшней вражеской пули, от нее только и было спасение — бой.

Раненые остались на месте либо были эвакуированы в глубокий тыл, и госпиталь двигался налегке. Еропкин откуда-то достал для Верочки пружинящую автомобильную скамью и усадил рядом с собой. Он ухаживал за ней с ловкостью бывалого солдата, который умеет достать огонь из-под земли, все видит, все знает.

В походе, в непрерывной работе Илья видел пусть призрачную, но все же защиту для Верочки. И для себя. Он дергался и бледнел, когда приходил чужой человек — кто-нибудь из штаба, ибо ему казалось: это за ними. Ах, хоть бы е е не трогали! И так в лихорадке проходил час за часом. А затем и день прошел, и другой.

Эти двое суток показались Илье бесконечными. Части 1-й Конной и ударной группы уходили вперед. Вновь отбросив кубанцев и павловцев, они заняли Средний Егорлык, станцию Песчанокопскую. Госпиталь обосновался было в Песчанокопской, затем перебрался в Белую Глину. По дороге гнали под конвоем толпы озлобленных, отчаявшихся, посеревших лицом, завшивевших пленных. Скрипели сани, груженные оружием и разным добром. Обоз тянулся, он был нескончаем. Здесь взяли в плен Гренадерскую дивизию — в ее солдатах, понурых, с опущенными плечами, трудно было ощутить мощь, представление о которой по традиции связывалось с этим названием, — захватили штаб 1-го Кубанского корпуса и корпусные тылы.

— Эва какая вереница людей да лошадей! — говорил Еропкин, на секунду отрываясь от дела. — Богатый трофей! Не часто увидишь. А деникинские гренадеры не похожи на царских, нет. Бывало, каждый с колокольню, идут молодец к молодцу: что рост, что стать — грудь колесом!

Раненых и убитых таскали полный день. Пленные зарывали своих вчерашних однополчан, песенников, рубак. Среди пленных нашлись и врачи, и санитары, и Илья приспособил их в своем госпитале. Он жил своей особенной жизнью, — по ту сторону обыкновенных радостей и печалей. И победа радует, и пламя ушло. С осуждением подумал о себе, как о постороннем: люди бессмысленно цепляются за жизнь, они хотят знать, что принесет новый день. А эти, лежащие в земле, узнали?

Свидания его с Верочкой были мимолетные. Верочка ловко перевязывала раненых, порой и таскала на себе, и он поражался: хрупкая, гибкая, а силе иной мужчина позавидует. Да ведь ей только прикоснуться к раненому, и он от этого одного повеселел, и боль, на которую жаловался, утихла… Или она не понимает, что ждет их обоих? Или умеет начисто забыть себя?

На сутки для армейцев вышла передышка, и опасения не обманули Илью, хотя он ожидал удара совсем не с той стороны. В разгар работы сонный красноармеец, постучав подошвами сапог о приступку, вошел и вручил самолично, под расписку, тоненький клочок бумаги, писульку, предписывающую срочно явиться в Особый отдел ударной группы.

Почему же в Особый? — изумился Илья. Разве им там заниматься нечем? Он придет, а добрый и гладкий дяденька, которого он видел всего раза три, посмотрит сытыми глазами, поспрошает, сколько ему заплатила Антанта за его дикие выходки, и… «ввиду всего содеянного в боевой обстановке…» И после запишут в реестрик. Что запишут?! А разве ты не виноват? Виноват. А ты в бой ходил, тебе грудь разорвало осколком? Нет? А чем ты лучше других?.. Повинную голову меч не сечет. Врешь, сечет. А что ты воевал, тифозную горячку одолевая, на это наплевать и забыть. Мы воевали, кровь проливали…

Нет, добрый дяденька, не пойду я к тебе своей волей, не прибавлю тебе заслуг перед революцией.

Он нацарапал на имя начсанслужбы ударной группы рапорт с просьбой перевести медсестру такую-то туда-то, приложил Верочкин рапортишко. И тут же четким полупечатным шрифтом написал еще одно прошение — на имя начдива: разрешить ему формальный брак…