Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Человек в дождевике поговорил о чем-то с лоцманом, тот недовольно буркнул:

— Вон механик ваш осетра понес, — и тот, подобрав плащ, вернулся на катер, тотчас отчаливший.

— А я было и не узнал его, Ваську-механика, — сказал Кабачков, когда все вновь уселись в кружок.

— Что за начальник приезжал? — спросил Алеша.

— Да он нам и никакой прямой начальник, — ответил лоцман. — Он из Волжско-Каспийского пароходства. Они сами ездят тут, побираются. Вон Васька половину осетра себе засолит, половину гражданину этому уполномоченному отдаст, и обои довольны. А на другой рыбнице им, глядишь, ведерко судачков для ухи поднесут. А Васька — Васька известный холуй.

— Вот именно что, — сказал Кабачков, который никак не мог успокоиться после Васькиной выходки. — Холуй — он и есть холуй. Он, самое главное, только об своей шкуре думает. Отца-мать продаст. Мне дед говорил: «Думаешь, барин или главный начальник страшон? Не-е-т, брат, самый страшной человек — евонный холуй. Большой начальник, особенно ежели он в чем неправедный, без холуев как без рук. А холуя хочь в гимназиях учи, хочь на какой пост назначь, он на́большему будет поддакивать, наменьшему мозги вправлять и, значит, все равно останется холуем». Вот так, брат, — заключил Кабачков. И не удержался: — Ишь, сволочь какая! И как это мы враз обомлели?.. А ведь я для тебя держал, от всех прятал.

— А мы будто и не видели, что прячешь! — с усмешкой сказал старшой. — Да ладно, может, поутру другого выловим, еще богаче. А какую партию сегодня сдали! Порода!

— Нет, я ждать не буду, — сказал Алексей. — Как только встречная рыбница подойдет…

— Там видно будет. В крайнем случае судаков подсолим, в мешковину завернешь…

Рыбница, направлявшаяся в Астрахань, подошла как раз в тот момент, когда ловцы спускались в подчалок, чтобы подгрести к неводам. На рыбнице торопились, и Алексей, простясь с друзьями, подхватив плотно упакованную ловецкую посылку, перешагнул с борта на борт. Ветерок был ровный, неспадающий, и паруса надулись, у бортов забурлило.

Подъехав к Астрахани, он не прощался с морем: все же вымотался за время путины основательно и ног под собой не чуял, когда ступил на твердую землю.

Алешка сидел на кухне, полуголый, завернув штаны и опустив ноги в таз с теплой водой. Володя только тут ощутил оставшуюся за спиной разлуку, засмеялся:

— Хан татарский! — Толкнул его в плечо: — Ну как?

— Хорошо. Только ноги натер портянками.

— Сдюжил?

Но об этом не надо было и спрашивать. Алексей лишь повел бровью.

— Я судаков привез. Поставь воду греть. Мать придет, а у нас уха!

О подаренном осетре Алексей умолчал. Пес с ней, с царь-рыбой, и с этим холуем… Он стал рассказывать, как жил на рыбнице. То да се… Краткость у него была спартанская, Володя привык.

Так или иначе Володя представлял Каспий, расставленные сети, бьющуюся в ячеях рыбу, морскую пену, замешанную на водорослях. И собственную вчерашнюю злобу, протянувшуюся до звезд. Он слушал брата, сокрушаясь сердцем. И даже не очень верилось: он ли с ножом пошел? С ножом против голых кулаков, хотя бы то и были кулаки Абдуллы.

Все равно я не бросился бы с ножом, подумал он, оправдываясь. Я знал, что не кинусь…

— Послушай, я тут из «Чтеца-декламатора» выучил, — сказал он, стараясь победить это смятение свое. И стал читать «Белое покрывало». Потом, разохотившись, «Трубадура»: «Трубадур идет веселый, солнце ярко, жарок день…»

Образ Абдуллы отступил. Растаял.

Алексей слушал, не перебивал. Он поджал губы, в точности так, как ранее вообразил Володя, посматривал искоса.

Володя смолк, и Алексей, подняв голову, сказал:

— По-моему, у тебя получается. Пожалуй, не хуже, чем читают со сцены.

Это было бы высшей со стороны Алексея похвалой, если бы Володя не знал, что не все читанное со сцены брату нравилось.

— А если не сравнивать? — несмело спросил Володя. Алексей кивнул, сказал твердо:

— Хорошо!

Похвала брата вызвала в Володе некий ток, некий проблеск доверия, что ли, и он несколько туманно, полунамеками, поведал о своей тяжбе с Абдуллой.

Алексей поморщился. Построжал лицом.

— Может быть, и не зря все ругают Косу и нашу Артиллерийскую улицу. Безнадзорные, говорят. Так оно и есть.

Вове Артиллерийская чаще всего напоминала Саню. Кто-то из ребят засмеется Саниным смехом, ветер донесет звуки Саниного голоса. Или небо глянет доброй Саниной улыбкой.

— Мама сказала, во мне отчасти живет Санина душа. А в тебе?

Он ожидал, Лешка глянет на него презрительно и процедит свое обычное: «Чур меня, чур меня». Лешка открещивается от таких вещей. Но Алешка не открестился. Он подумал и сказал:

— Возможно, и во мне живет.

— Она говорит: добрая душа переселяется в родственную, а злая, если не находит подходящую для себя, то в змею, в волка…

Вот теперь Алешка глянул…

— Злая душа тоже найдет для себя родственную. Поставь воду! — скомандовал он.

Володя настрогал в прихожей щепу, развел огонь на шестке. Поставил на таганок чугун с водой. Алексей тем временем тщательно обтер чистой тряпкой ноги, потянулся, и это его потягивание означало: дома все же недурно. Он достал кисетик с махоркой, закурил, направляя дым в печь, в трубу: у матери тонкое обоняние — войдя, сразу учует.

— Ну, давай варить уху! — сказал Алексей и поднялся, убрал таз, табуретку. — Хорошо бы сюда лаврового листика! И чуть-чуть картошки, перчику.

Володя подивился Алешкиным крепким загорелым плечам. Пошире он стал, Алешка, расправился, что ли?

Раннее утро. Вовка повторил уроки, ощупал мышцы своих рук, приготовился. Однако Абдуллы не оказалось ни на первом, ни на последующих уроках. Только Стасик прошмыгнул мимо, и Володька презрительно кинул вслед:

— Не путайся под ногами, легавый!

Не было Абдуллы и на следующий день. А когда он появился наконец, то в переменку не выходил из-за парты. Подойти — он просто заслонится ногой. И над тобой посмеются. Так прошло три дня. Абдулла упорно отсиживался за партой все переменки, и тихий Вовкин приятель Петя Глухов сказал по окончании уроков:

— Оставь ты его, Вовка, в покое. Ему и самому надоело.

День был осенний, ветреный. Облетели цветы на клумбах, ветви берез и тополей шумели, клонясь, листья сыпались с них густо, устилая землю, а шум, грозный, разносился по городу. По небу мчались темные облака. Все проходит: и весна, цветение акаций, и летний жар, ягоды тутовника, гомон птиц. Лишь вороний грай… И у тебя минуется, Абдулла, Стаська… Все, все минуется. Для чего люди живут? Ждут небывалого. Разом согреет, развеселит…

Но этого чувства, этой тихой незрелой мудрости хватило ненадолго. Только позднее понял он, что крепко сидит в нем бешеное, гуляевское.