Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Он походил, походил в школу — и на него кураж нашел. И в этом кураже он однажды вошел в класс и начал всех посвящать в рыцари, хлопая их тонкой картонной папкой, по голове. И ребята ничего — смеялись: «Папку не сломай!» Только проворный смазливенький Стась увернулся и сказал зло: «Пошел вон!»

И рослому Абдулле Стась что-то нашептывал в переменку. С Абдуллой Володя не раз вместе шатался по улицам. Абдулла — он мирный. Но когда Володя с улыбкой поднял над головой Абдуллы свою папку, чтобы и его посвятить, тот вырвал папку из его рук, бросил на пол, а самого ударил в подбородок, так что Володя чуть не откусил себе язык.

— Ты что, дурак? — ошеломленно сказал Володя и кинулся было к нему. Но Абдулла был просто богатырь и, к великому удовольствию Стася, двумя-тремя ударами свалил Володю на пол.

Раздался звонок, вошла учительница русского языка, которая вот уже вторую неделю рассказывала во всех подробностях «Песнь о Нибелунгах», никого не спрашивая, ничего не задавая на дом. Такой удобной учительницы еще свет не рождал, и говорила она — невольно заслушаешься, и такая была белая, красивая, ни на кого не похожая, словно из другой жизни… Но даже и ее сегодня Вова слушал вполуха.

После урока он сказал торжествующему Стасику, проходя мимо:

— Маменькин сынок! Цирли-мирли! Барчук!

Стась успел подружиться с Абдуллой, но Вовке дела не было!

Кое-как Вова пережил свой позор. Он переживал его весь день и даже во сне, а наутро не удержался, подступил к Абдулле:

— Ты чего кидаешься на меня, гад?

Абдулла бросился на него, и он не мог защититься: у Абдуллы были длинные руки и здоровенные кулаки. Плюясь кровью, Вова поплелся с уроков прочь. Он недосчитался зуба. Десны распухли и ужасно ныли. Но это был пустяк. Главное — на него налег гнет. Он не видел выхода. Он не может спустить обиды, а если и спустит, все повторится так или иначе.

— Все ходишь в шишках да синяках. Безобразный стал! — говорила мать, смачивая ватку свинцовой примочкой и бинтуя Вовке правую половину лица. — Кто тебя?.. — Она знала, что сын не ответит кто, — и не добивалась.

День спустя он, подождав у дверей школы, пошел прямо на Абдуллу. Тот вдруг поднял свою длинную ногу и проехался грязной подошвой по его щеке. Вовка хотел было схватить ногу, да не успел, он кинулся Абдулле на грудь, тот отбросил его, как ветошку. А Стась кричал, размахивая руками, подпрыгивая, бойкий, точно живой водой умылся:

— Что, напоролся? Напоролся? Так и надо! Еще не то будет!

Мир помрачился в Володькиных глазах. Абдулла… В нем поднялась, закипела недетская злоба.

Дома было пусто. Он вытащил перочинный нож, подаренный Николашенькой, и начал точить о шесток. Нож был хороший, не затупленный, с большим лезвием. Вовка мысленно рассчитал: левой рукой он схватит Абдуллу за ворот, тот станет отцеплять руку, а в это время он правой всадит ему нож в шею. Можно бы и со спины зайти, но этого он делать не станет. Он не Стасик, буржуйский выродок! Нет, он разбежится навстречу и всадит со всего размаху. После его расстреляют, но и Абдулла не должен жить.

Мать принесла кусок верблюжатины, сварила. Верблюжатина оказалась вкусной. Мягкий желтоватый кусок мяса, таявший во рту, напомнил Вовке, что в жизни есть кое-какие удовольствия, но это ощущение он в себе погасил. Он не отступится.

Пришел вечер, принес скуку и темень. Да и как не быть темени, если ни керосина, ни электричества в городе. Вот и сиди бирюк бирюком. И он сидел бирюком. Он не стал готовить уроки. Зачем?

Только одно стихотворение «Каменщик», которое учительница русского языка все же задала на первом уроке — задала и забыла за сказанием о Нибелунгах, — почему-то решил повторить. Когда еще он поступал в церковно-приходское училище, он приготовил одно стихотворение, и учителям понравилось, как он читал. После он почему-то забросил это дело. Но «Каменщика» из «Чтеца-декламатора», напечатанного на такой занозистой серой бумаге, так слепо, что только в увеличительное стекло смотреть, помнил. Он начал читать вслух и поразился силе того щемящего чувства, которое само собой прорвалось в его дрогнувшем голосе:

Тюрьму он столько раз видел!.. Он с отцом, с матерью и братьями четыре года жил в доме напротив тюрьмы. И во двор заглядывали, и в окна. Из окон, из-за решеток арестанты делали им разные знаки. Иногда это означало номер камеры, и мать посылала туда табачку, хлеба и мяса. В то время, в начале войны, когда ему, Вовке, еще не исполнилось семи, было вдоволь и того и другого, отчего же не послать? В эту-то тюрьму, тоже белую, его и отведут…

Он вышел на улицу. Вечер словно загустел, в вышине высыпали звезды, усеяли черное небо. Венера сверкала ослепительно. Это Володькина ненависть, которую и свет звезд не смягчил, поднималась к небу и сверкала там. Что ж, пусть ему суждено погибнуть вместе с Абдуллой. На войне тысячи пропадают. Погиб отец, погиб Санька… Конечно, они не от своих пали. От своих — всего обидней. И из-за чего… А Шурочка пожалеет ли? Может, и не пожалеет. Но образ Шурочки отодвинулся куда-то, померк. И его ссора с Шурочкой, и сама она сейчас казались не бог весть какой важностью, совсем даже малозначащими в сравнении с его готовностью отомстить жестоко — пощады нет — и пропасть.

Одного не мог вобрать в себя его ум: отчего бы этому поганцу Стасю и Абдулле так возненавидеть его? Как же это — без причины?

Он спал ночь крепким сном, а утром сложил тетрадки, книжки, затем сунул свою сумку под кровать.

Бродил по улицам до окончания уроков. Он был чужой среди людей. Это чувство было новое, леденящее. Перед окончанием занятий пошел к зданию школы, бывшего реального училища, тоже когда-то побеленного наподобие тюрьмы, увидел, как расходятся ученики. Стал за углом, в подворотне. Абдуллы нет и нет. И наконец — черным пологом — ненавистное ватное полупальто. И здоровенные ноги, плечи, большая голова. Он пошел за Абдуллой, прячась за выступы домов. Значит, он окликнет, тот обернется, он подойдет, схватит одной рукой за ворот…

Они подошли к мосту. Сейчас Абдулла повернет — ему нужно через мост. За мостом начинать опасно: густо заселено татарами, а они всегда спешат друг другу на выручку.

Он вынул нож, осторожно открыл, стиснул пальцами холодную рукоять и, держа за спиной, пошел через мост. Канава в этом месте была сравнительно широкой, на ее поверхности, забавляясь, играло солнце. За мостом, чудилось, совсем пустынно. Как будто все подобралось для того, чтобы он сделал свое дело.

Секунду-другую он следил глазами за игрой света на воде. Он накачивал, он растравлял в себе злобу до неистовства. Получай, бандюга! Получай, контр-р-а-а!..