Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Где он помещается?

Фельдшер провел его между избами, показал:

— Вон… с резным крылечком. Хорошенький домик. Хотя бы и для временного постоя, а лучшего желать не надо.

Илья потопал по заснеженной улице. Вошел в избу. В сенях оттолкнул равнодушного казака и в горнице, на табурете возле узкой койки, сразу отыскал глазами санитарную сумку и вещмешок. А напротив кровать с подушкой…

Он подхватил сумку с мешком, казак преградил ему путь.

— Вы кто ж будете, что в командирской горнице распоряжаетесь?!

Илья глянул в окно: рослый детина в сапогах, в дубленом полушубке увалистой кавалерийской походкой приближался к крыльцу. Не человек — картинка. По стати видно: «сам». Сильный, самоуверенный. Голиаф!

Дверь стукнула. Казак — в сени. Вошел «сам». И грозно:

— Это еще что такое?

— …жених. Муж, — почти пролаял Илья. И глотнул воздуха.

— Вы вещички-то положите. Придет — разберемся. Много вас женихов-мужьев сыщется. Документ представь!

— Н-не тыкай!

— Возле нее отирался один. Мальчишка. Погиб. Понял?

— Ты идею защищать пошел или бл.....ть? С-с-волчь! П-п-ре-да… — Звуки беспорядочно вырывались из его сведенных судорогой губ, и в побелевших глазах гуляевское, бешеное…

Под этим безрассудным взглядом его нежданный-негаданный противник отступил. Не теряя секунды, взялся за кобуру револьвера. Илья перехватил его руку железной хваткой хирурга. Тот дернулся было, но боль ожгла его. А Илья держал, выворачивая. Они оба дышали горячо, как кони.

— Пох-хабник! Застр-р-лю! — выдохнул Илья в побледневшее лицо недруга. И наконец отпустил его руку. Отбросив плечом онемевшего в изумлении казака, он на ходу сгреб вещевой мешок, сумку — и прочь за порог.

Без цели побежал по улице. В конце ее серым пятном — она, Верочка. Тонкое, без кровинки, лицо. Слабый, отуманенный образ. Девушка из незнаемого села, невеста в армейской обмундировочке.

Они кинулись друг к другу. Верочка припала к его плечу. Руки его сами потянулись, прикрыли ее голову.

— После, — сказал он, — после! — И потащил за собой, и все бегом, бегом, к грунтовой дороге. Он спиной ощутил движение на улице. В ушах — грубый окрик.

Грохнул выстрел — должно быть, в небо. Свист, знакомый, мальчишечий, в три пальца, заливался позади, подгонял. Еще десяток шагов по расступившейся станичной земле — и улица осталась позади. Вон и поворот, да там голо, снег лежит, колея, протороченная колесами, а колес нет и нет…

Они мчались, не чуя ног, ни дыхания своего, вдоль колеи, снегами, степью. А уже стлался легкий вечер, сырая изморозь, небосклон сузился, черные избы, обманчивые видения тонут в нежном кубанском сумраке. Ну давай, доставай ружьем, лихой рубака, командуй своим хлопчикам!

Они остановились. Верочка заслоняется рукой от ветра, и дыхание ее, как ветер, — прерывистое. Больше — ни шагу. А издали стук — шум мотора. Броневичок, трухлявый, желанный, подкатил. Дверца раскрылась, Илья втолкнул Верочку, вскочил сам — и машина пошла отсчитывать сажени да версты. Адская машина, спасительная, а вовне крутится пробитый навылет земной шар, враждуют стихии.

К жилью шофер не довез их, ему дальше надо, и то какой крюк дал, да тут недалеко, и они пошли, едва шевеля обмерзшими коленями. Взошла звезда в выси, там и другая. Зимняя ночь. Безлунность. Темнеет степь, замерла в безразличии. Чужой край, во тьме, без берегов. Плотно залегли снега. Один миг дан человеку — миг жизни и смерти. Ошеломление встречи и от выси летящее забвение.

Они вошли в горенку. Илья засветил лампу. Жена моя! Он снял с нее шинель, гимнастерку. Белизна ее тела была молочная, подавляющая, из другого, из несбыточного мира. Телесная белизна, единственная, как и душа ее, светившаяся в глазах, восторженных глазах, в которых он стоял как герой, храбрейший из храбрых. Он сжимал в руках эту податливую красоту. Загасил лампу.

Первая любовь. Загоралась, гасла и накалялась, закипала вновь. В руках закипала, под грудью.

Хрупкое, но и сильное твое тело. Ведь вот ждали и дождались — у краешка ночи, как раз у порога. Как тетерев с тетеркой. Я не теткин сын, а разбойничек с Артиллерийской — поняла ли? Прогугочили ночь, а выстрел — он тут, под взведенным курком. Да и то медлит охотник.

Вся его философия жизни, казалось, рушится; сладость телесной любви — в этом кругу замкнулось и духовное, мечтательное. Бессвязный лепет, тесное, ломящее объятие — ведь и не знал доселе, каково это! А тут и сон и явь — без изначального берега, без маяка, без пристани.

Они словно боролись со своей неубывающей любовью, с брезжущим рассветом. Все трын-трава, все обман, уничтожение; только звездный последний перегон, бег, задыхание в кольце рук, ветер, метущий снег, и окошечко в никуда. Мир треснул пополам, они вдвоем в расщелине, в безвестной, незнакомой людям складке земли.

Уснули измученные. Свет утра ударил наконец в глаза, но для Ильи ничего не изменил. Дело было решенное. Для женщины, жены еще была надежда, скорбь, страдание, непримиримость с судьбой, для него — ничего не было. Будний день. Граница. Закон военного времени, карающий за самоуправство, насилие над командиром, и этим все сказано. С судьями не спорят и с неотвратимым ходом вещей — тоже.

Белых отогнали от Астрахани, а иностранные самолеты — вон они, соловьи залетные, ру-ру-ру, один на бледном западном краешке неба, другой на восточном. Вокруг — облачка разрывов. Так и следуют за самолетами. Близко ложатся, но…

Алексей, в толпе горожан, задрав голову, словно картину смотрит. В небе показывают, а он смотрит. Нет, это день-два назад казалось: кинематограф. А сегодня со стены дома бросилась в глаза листовка с крупным, жирным заголовком: «Цивилизованные варвары». Сброшенными с английских аэропланов бомбами было убито несколько мирных граждан. На площади — толпа и оратор, стоящий на передке телеги. Не только люди — лошади слушают, прядая ушами.

Из ворот сада вышел духовой оркестр. Грянул траурный марш. В городе жрать нечего, а духовики свое дело не оставили, думает Алексей. К духовикам у него доброе отношение: он вспоминает Саню.

День клонился к вечеру. Алексей вошел во двор. Девочки играют. Разбились на две цепочки. Одна идет к другой: «Бояре, а мы к вам пришли…» Черноглазая Фаинка, соседская девчонка, и ее сестра Сима тащат в круг Вовку. Он упирается. Но они схватили его за руки — и шабаш. Запели. Алексей посмотрел на младшего брата: девчатник!

Вновь подлетела — уже к нему, Алексею — Сима. Круглое лицо, слабые веснушки.

— Лешка, и ты с нами! Ну!

Он увернулся. Нет, веснушчатая, нет!

Зато Степка со своей лоснящейся мордой тут как тут. Сам вкатился в круг. Не боится прослыть девчатником. Пока они с Вовкой плавали по морям, этот приохотился.