Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Вышли из театра вместе с Николашей. Поздний вечер с расступившейся в черноте неба сияющей галактикой показался Володе полным вздохов, драматического и необъятного смысла. Много неведомого, но сильного изнутри, пусть и самонадеянного пробудил в нем спектакль. Люди убивают друг друга, и жизнь, какой она должна быть, совсем не похожа на ту, которая есть. Почему? Но когда-нибудь он поймет и э т у загадку.

Ширшов пришел на следующий день. Пили морковный чай, вспоминали отца, промысел, перебирали события: арестован Колчак; наверно, расстреляют; туда и дорога… Наши идут по Украине…

Алексей, лежа в постели, потянулся за микстурой, Ширшов вскочил, со словами: «Да ты лежи знай!» наполнил столовую ложку, поднес к потрескавшимся Лешиным губам.

— Жаль Николая Алексеича, тут и говорить нечего, — сказал Ширшов. — Но ежели посмотреть цифры, все равно сердце упадает. Наполовину опустела губерния. Скажем, за прошлый год четыре с половиной тысячи родилось в городе и уездах, восемь тысяч умерло. А в этом годе перевес и того больше кренится в сторону умерших.

— Кто же это подсчитал? — спросил Алексей.

— Нашлись люди. Вот я и на городском митинге был: «Пятнадцатая годовщина расстрела питерских рабочих и пятьдесят лет по смерти революционера Герцена Александра Ивановича». Так там тоже говорили…

Но не только убыль людей и Колчак были на уме Ширшова. Он собирался возвращаться на остров Ганюшкино и выписать Наташу.

— А не то сам подамся на Украину, заберу, — сказал он.

— Самому — верней, — сказал Алеша. И как ни странно, Алешины слова подстегнули Ширшова.

— Значит, тому и быть! — сказал он. — Совсем немного подожду, пока наши продвинутся, и подамся!

Неудачный спор с Колюшкой и Алексеем заставил Володю с бо́льшим против прежнего упорством взяться за книги. Перечитал он и Фенимора Купера. Недоумевал, как мог он сказать: «На стороне бледнолицых»?! Какой дундук!

Он прочитал «Историю средних веков», книги Дюма о трех мушкетерах и их дальнейшей судьбе. И трилогию Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность». И драмы Шекспира. В школьной библиотеке смеялись: вот какой читатель пошел! И голод не помеха! А он порой задерживался на абзаце, уронив книгу на колени, глядя перед собой. Гиганты шагали по горам, а пигмеи ждали за скалами, с готовыми арканами в руках… В джунглях лили обложные дожди и тигры выглядывали из густой травы, скаля зубы… «Сэр, скоро мы отправимся на охоту. Наденьте пробковый шлем…» Разрумяненный клоун взлетал под купол цирка… «Казалось мне, разнесся вопль: «Не спите! Макбет зарезал сон! — невинный сон, Распутывающий клубок забот, Сон, смерть дневных тревог, купель трудов, Бальзам больной души…» «Какая честь для нас, для всей Руси! Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, Зять палача и сам в душе палач, Возьмет венец и бармы Мономаха…»

Спор с братьями отошел в прошлое. Слушая разговоры Алексея с Колюшкой, Володя молчал, отдаваясь внутренней работе. Ему удалось посмотреть Орленева в «Привидениях» Ибсена, и игра артиста вновь ошеломила его. Он научился быстро заучивать стихи. Борясь с голодом, он на время прогонял его прочь, разыгрывая сцены из драм. Голод уходил, точно призрак, преследующий неутомимо, точно тень от подноса с грудой пепла, который двигают вдоль стены в час гаданий.

Неожиданно для себя он новыми глазами стал смотреть на своих братьев. Но те и сами заметили перемену в нем.

Катался ли Володя на льду, привязав конек к валенку, или со Степкой и Косым «мял кошму» — бегал по замерзшей луже, по ослабевшему льду, который под ногами мальчиков прогибался, создавая впечатление твердых упругих волн, или, с приходом весны, наблюдал ледоход — он вспоминал ту или иную сцену, картину, реплику, брошенную с театральных подмостков.

— Тормоховый ты стал, чокнутый какой-то, — говорили его школьные товарищи.

На веранду ввалились Алексей с Колюшкой и неким Генкой Костроминым, учившимся с Алешкой в одном классе. Этот Генка старался ни в чем не отстать от Николаши и был мастер на все руки: петь, плясать, декламировать. Дома у него с сестрами было пианино, и он умел подобрать любой мотив. И ноты знал. Войдя, он улыбнулся во весь свой широкий рот, блеснул ровными белыми зубами и сразу же, точно был сто лет знаком, назвав мать тетей Дусей, объявил, что записал Алешу с Колюшкой в драмстудию.

Мать посмотрела на Алексея, как бы оценивая, подходит ли он для драматической студии.

— Конец учебного года на носу, а вы с драмстудией своей… — сказала она. Но Гена ее тотчас успокоил:

— Какой учитель решится поставить двойку артисту? Ар-тис-ту!

— Я тоже хочу в студию! — сказал Володя. Он был уязвлен. Почему же не его записали в студию, а Алешку? Алешка никогда не говорил о театре и не читал стихов вслух. Алешка и не мечтает стать артистом!

— Не огорчайся, — сказал Николашенька. — Нас и то едва не прогнали! Зачислили условно: маленькие еще! Принимают с шестнадцати лет. Хочешь, мы вместе будем ставить дыхание — там с этого начинают. Ладно? — И он обнял Вову. Он был ласковый, Николашенька.

— Я хочу в студию, — повторил Володя.

— А ты танцевать умеешь? — сказал Гена. — Ну давай… — Он взял Володю за талию и, напевая, начал его кружить в вальсе. Но Володя не умел танцевать вальс и топтался на месте. Ну и что ж! Он не гимназистка, и у них в доме не играют на пианино. Однако он сконфузился, отошел в сторону.

— Я потом научу тебя, — весело сказал Николаша. — Почитай нам стихи.

Мать ушла на кухню ставить самовар. В окнах бродил вечерний свет. Весенний, розовый, он залил веранду, на которую жизнь Гуляевых перекочевала из комнат, ныне казавшихся темными, мрачными.

Володя вышел на середину веранды. Он выбрал для чтения «Сакья-Муни». И сразу взял слишком высоко. Каждый нерв в нем напрягся. Не то, не то, подумал он с отчаянием, даже не подумал, а так — что-то вроде догадки пролетело в голове. Это был первый в его жизни серьезный искус самолюбия, нежданный, почти болезненный искус. Гена сидел, положив ногу на ногу, откинувшись на спинку стула. Володя хмуро, полувраждебно смотрел на Генины пухлые губы, на его широкие плечи.

Хотя он и не ожидал от Генки похвалы, заключение Костромина ошарашило его.

— Понимаешь… — сказал Гена несколько смущенно. — Много декламационного. Да и вещь по своему характеру… Бог с ним — с «Сакья-Муни», на что он тебе сдался? Надо находить такое, где меньше этого… ну приподнятого, что ли! Избавь тебя Иисус от напыщенности! Напыщенность — это погибель!

Гена встал и положил ему руку на плечо, но Вовка резким движением скинул ее.

— При чем тут напыщенность, какая напыщенность! — заорал он. — Сам ты напыщенный.

Он тут же заметил, как у Алексея тонкие брови грозно сдвинулись, а Колюшка посмотрел на него с укором. Но Гена нисколько не казался оскорбленным. Напротив, добродушно улыбнулся и сказал: