Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

«Рабочие, администрация и лица, стоящие во главе управления Астраханской губернии… все виноваты в этом!»

Это печальное событие наложило отпечаток на все течение городских буден, пока не стало постепенно забываться. Однако опыты Алексея мать пресекла решительно. Там пожар, тут взрывы…

В сентябре, после трехмесячного перерыва, школьные и театральные коридоры вновь наполнились шумом, гамом, топотом сапог.

Для Алеши началась прежняя жизнь: школа, уроки, клубные вечера… Немножко полегче стало. Можно было встряхнуться после треклятой голодовки. Осень. Дыни, арбузы, помидоры, огурцы…

Прогнозы местной газеты насчет будущего были весьма противоречивы. Некий инженер обещал в статье в самом близком будущем электрификацию Астраханского края. Но рядом — сообщения о надвигающемся голоде. Два месяца назад газета писала о победе над сыпняком, а теперь слабые оттиски заголовков вещали об угрозе холеры. Холера представлялась Алексею тем же взрывом с клубами дыма и ядовитым туманом. А будни — будни были полны сообщениями о наступлении наших войск на западном фронте, о суде ревтрибуналов над дезертирами трудового фронта — лицами, самовольно оставившими службу…

От Ильи вновь начали приходить письма. Едва оправившись после ранения, он вступил в строй. Слог у Ильи остался прежний, чуть пышный, что ли, как казалось Алексею с Вовой, хотя и многое пришлось ему вынести, и, по собственному его выражению, он закаменел душой, человеческую речь забыл.

«За словами моими ты не услышишь стонов раненых и не увидишь крови, — писал Илья. — И пусть бы тебе никогда не пришлось… Но ты все понимаешь — и меня поймешь. За годы я прошел с госпиталем по всем фронтам, и каждый шаг — на Дону, на Северном Кавказе, в Крыму — через прах, проклятия, месть… О себе не говорю: шинель под бок, соснул часок — и хорошо. Кочевье. Мысленно разговариваю с тобой, как со своей совестью. Для раненых и подчиненных, слава богу, еще нахожу слова, а в остальном вместо обыкновенных понятий — брань, что сама на язык лезет, как и у всех солдат, хотя бы и едва отведавших войны. В нынешнюю кампанию против Врангеля окончательно заморился, мама. Но живу надеждой: скоро и Врангелю конец, и войне, блокаде, и всем нашим горестям и бедам. И еще надежда — вновь соединиться с Верочкой, тоска по которой переходит границу обыкновенных чувств…»

Далее Илья давал наказ Алексею с Вовой: не расстраивайте мать! Но тут старшему брату как бы изменил его вежливый слог.

«Разве, — писал он, — другой радости нет, как только бегать по улицам, драться, бездельничать либо тратить дорогое время на вечерах самодеятельности? Улица воспитывает будущих дезертиров труда, которых судят по законам нашего сурового времени. Станете слушать мать — и я ваш друг и брат. А не спохватитесь — нет у вас брата!»

— Нет — и не надо! — сказал Алексей. — Улица! А он где вырос? У тетки под юбкой? Мы с Вовкой и покойным Санькой, да Степка, да еще кое-кто — это и есть улица! Чем мы хуже других? Санька с улицы прямехонько на фронт потопал! И отец…

— Отец любил Илью, — кротко сказала мать. И тут же поправилась: — Он и вас любил.

— Он более всех любил самого старшего и самого младшего: Илью и Вовку. Но этого мы касаться не будем, — сказал Алексей. И Вова про себя соглашался с ним. Почему Илья при его уме не нашел для них обоих ничего, кроме разглагольствований насчет законов времени и прочей чепухи? Он бы еще их к Врангелю приписал! Однако к Алешке у Володи был свой счет.

Придя из школы, Володя готовил на треногом таганке пшенный суп. В прихожей — шорох: Алешка. Володя выждал, сказал:

— Ты будешь с Николашей и Генкой на вечера ходить, а я готовить обед, колоть дрова, полы мыть? Прикажи еще на ночь пятки чесать.

— Я тебя не заставляю.

— Меня никто не может заставить! — гордо отпарировал Володя.

— Я пастилу приносил, — заметно стыдясь этих слов, сказал Алексей.

— Купил ты меня, что ли, за кусок пастилы?! — Володя, красный от огня, полыхавшего на шестке, повернулся, сунув руки за широкий ремень.

— Ладно, ладно! — угрожающе заорал Алексей. — Ты не король Лир!

— Вот и видно, что ты стал фрайером, захотел веселой жизни, — продолжал Володя, но эти слова Алексей стерпел. Один и тот же соблазн — наспех приготовив уроки, помчаться на школьный или клубный вечер — каждый раз водил его за собой. Возня за сценой, беготня, девчонки волнуются, хватаются руками за горло, едва не плачут. Потом тишина в зале. Если бы кто знал, как страшно выйти и встать перед этой тишиной — лицом к лицу… А после снова шум голосов, как бы праздник, яркое по сравнению с домашним освещение. Вот только холод — он преследовал всюду: дома, в школе, на улице, в клубе, и почти уже выработалась привычка дуть на пальцы.

…Мать вновь принесла верблюжатину, за тысячи обесцененных рублей купленную у казахов, растопила давно не топленную печь, по комнатам волнами пошло тепло, и это тоже был праздник, вроде рождества. Алексей подоспел к обеду, и сели втроем. Мясо было не очень жесткое. Володя набросился на свою порцию, и сам себе на миг представился дворовой собакой, что стремглав кидается на кость, а старший ел молча — ему смутно, как детский сон, вспоминался вкус говядины. Со стороны могло казаться — он стесняется брать из рук матери — так и почудилось Володе, и он пожалел о недавнем споре, смысл которого, лишь угадываемый поверх сознания, пожалуй к этому и сводился: у кого больше прав на домашний хлеб и хотя бы убогий уют. И Володя, стосковавшийся и без того по домашнему теплу и веселью, сказал:

— Интересно, если бы трем мушкетерам дали верблюжатины. Или Отелло и Дездемоне… До революции, — продолжал он, — зажиточные люди очень много ели. Например, в ресторане или на званом обеде на закуску, только на закуску, перед обедом подавались икра, балык, семга, кулебяка, паштет, стерлядь, заливное, жареная перепелка, сыр рокфор…

— Сам ты Рокфор! — перебил Алексей. — Где ты вычитал?

— Дурак! Думаешь, такая фамилия?

— Сам дурак! По фамилии хозяина и давали название. Например, чай Высоцкого.

— Вова много читает. Тебе за ним не угнаться, — сказала мать.

Это была правда. И Алексей поскучнел лицом. Конечно, он, преодолев отвращение, сдал переэкзаменовки. Он даже не стал спорить с историком, уверявшим, будто Наполеон Бонапарт одерживал победы лишь потому, что армия у него оставалась прежняя, времен казненного Людовика XVI! Учитель истории монархист, да леший с ним; очень у него жалкий вид: женские старые ботищи на ногах, брюки обтрепанные, пиджак весь заношенный и жилетка под ним ветхая — бедный, голодный человек; к тому же и гражданская война идет к концу. И текущие отметки — ничего себе. Но читает мало. А в студии между тем…