Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Надо бы бросить, ребята, — кричал Бурко, оглядываясь через плечо, в сторону, откуда, по его мнению, шел лед. Ветер уносил его слова. — Жаль улова. А, Павло?

Павел, которого Бурко на украинский манер называл «Павло», отвечал лишь:

— Ладно. Ништо… — на секунду снимал рукавицы, дул на пальцы. Стужа выжимала у него слезы из глаз.

— Лед! Ребята! Лед! — простонал вдруг Бурко. — Бросай к… матери!

Они оглянулись. Прямо на них двигался лед. Когда, как он успел заполонить море от горизонта и по место их стоянки, они не могли уразуметь. А те черные точки рыбниц — куда они подевались?

Алексей с Павлом взялись за весла. Бурко работал веслом, стоя на корме. У него были точные, рассчитанные движения. Но ветер подул встречный. Он подул рьяно и гнал лед, и невозможно было понять, как же лед движется такой массой. Лед шел не сплошной массой, расщелины были, да только не видные на расстоянии.

Как они ни старались, подчалок не подвигался вперед. С рыбницы делал знаки рукой старший, но что хотел сказать — неведомо. Рыбницу затерло льдом. И лодка стукнулась об лед, и тот стал смыкаться вокруг. И то ли лед трещал, то ли просмоленные доски подчалка?

У всех троих и грудь и лицо обтягивало ледяной коркой, и они махали руками, припрыгивали, раскачивая подчалок, не давая льду слишком стиснуть его. И пробовали лед веслом. Алексей вылез, согнувшись, держась за борт лодки.

— Кажется, твердый, — сказал он.

— Все равно на рыбницу не проберешься, — прокричал Бурко. — Меж рыбницей и льдом непременно должна быть щель. Провалишься!

— Идти придется, — ответил Павел, оглядывая Алексея. Взгляд его говорил: этому-то что! этот легкий! Да, в сравнении с Алексеем Павел был тяжел. С одеждой пудов шесть весил, если не больше. — Темнеет. До утра замерзнем намертво. И есть хочется. Хотя бы сухариков…

Темнело быстро. Небо было в густых облаках. Алеша решился:

— Я пойду. Лед опробую. В случае чего сухарей принесу.

Бурко молчал. Стыдно ему было мальчишку пускать вперед. Но и идти первому… В нем тоже вес был не маленький.

— Как хочешь… — закричал он в ответ. — Так и так пропадать… — И рукой закрылся от ветра.

Алексей выпрямился. Оторвал руки от подчалка. И осторожно пошел. Казалось ему, лед все же прогибается и он «мнет кошму», как мял с ребятишками на замерзшей луже. Но в луже вода по щиколотку, самое большее — до колен. Ветер, жесткий, морозный, обжигая, хлестал в лицо, останавливал дыхание.

Ему казалось, он давно идет, продирается, а рыбница нисколько не становится ближе. И он догадался: ее относит льдом. Он оглянулся, едва различил подчалок.

Лишь первые шаги были нерешительны, теперь он двигался уверенней. И вдруг явственно ощутил, как лед прогибается под ним. Понял: здесь он тоньше. Да и раньше мог бы сообразить: не может того быть, чтобы лед везде сразу стал одинаково толстым. И разглядел в налетающей мгле чистую воду. Так и пахнуло сыростью, холодом глубины. Значит, Бурко вовремя догадался, что лед идет не сплошняком. Он повернул в обход, а лед прогибался: тут, видно, только-только заморозило, и он в отчаянии подогнул колени, лег лицом вниз, растянулся.

— Господи, спаси и помилуй, — шептал он. — Господи, спаси и помилуй. — В темноте он не различал ни рыбницы, ни подчалка. — Господи, спаси и помилуй. — И медленно, по-пластунски, телом пробуя толщину льда, пополз в ту сторону, где должна была находиться рыбница. Холодная глубина была тут — под ним. Мать, Володька с Колюшкой, учитель истории, клубные вечера, студия — всего этого словно не было никогда.

Он полежал недвижно и ощутил, как примерзает ко льду. Его знобило — от стужи, от встречи с неизбежным. Он поджался весь. Его душа, когда-то, в час шторма, уже отлетавшая в гигантскую черноту ночи, и тут не желала сдаться, уступить страданию и страху, готовому смять ее раньше, нежели море скрутит его.

И перестало колотить, и сон начал обволакивать голову. Во дворе кричал петух, вскочив на забор, и лаяла дворовая собака. Он поправляет подушку, подтягивает одеяло. Так приятней, теплей. В окно надвигается густая мгла, окутывает дремлющий мозг. От нее, от этой мглы становится душно. И явственный голос матери: «Проснись, сыночек». Алексей сквозь забытье поднял голову, сделал бессознательное усилие. Поднялся и пошел, рукавом ватника закрывая от вьюги обмороженное лицо. Он не чуял ног под собой, однако его не пугала полынья: коль в память пришел, так чего уж…

Вспыхнувшее вдали пламя ослепило его. Можно было подумать, на всю ширину моря всколыхнулся этот вырвавшийся из недр пожар. И Алеша снова вступил в борьбу с одичалым ветром, который был сейчас его главным врагом и мучителем, и с неверным льдом. Огонь с рыбницы был приманкой, и он шел на приманку. Но тот почти звериный нюх, в прошлом не раз предупреждавший об опасности, отчасти пробудился в нем. Он не должен оступиться и ухнуть в полынью.

И дошел. Но перед самой рыбницей была узкая полоса воды. Он едва разглядел брошенный с рыбницы канат — пламя факела относило и задувало ветром. Да и фонарь раскачивало. А как он возьмется за канат? — у него онемели руки. Мертвые ледышки вместо ладоней и пальцев. Вот когда он готов был отчаяться. Однако с борта рыбницы вылетел огненный комок, загашенный ветром, упал на лед и вновь задымил, загорелся. Это был привязанный к чурке кусок угля и просмоленной пакли. Значит, догадались! Как ни отупел он за этот час, догадку товарищей, что остались на рыбнице, Алеша воспринял как чудо. Сунул пальцы в огонь и, едва они начали оттаивать, почувствовал нестерпимую боль. Собрал волю в комок, чтобы не заорать во всю глотку. Впрочем, кричи не кричи — не услышат.

Он долго провозился, пока руки не стали шевелиться, а затем обрели жизнь, цепкость. И только тогда ухватился за канат, натянул, как только мог оттолкнулся онемевшими ногами от льда, ладонями забирая все выше. Цепляясь чуть что не зубами, повис над расщелиной. Затем коленями стукнулся в обшивку реюшки. Сверху тянули его. Все же добрался. Подхваченный сноровистыми ловцами, перевалил через борт.

Его сразу же уложили и начали растирать побелевшие уши, нос. Стакан самогонки из запаса добрых хозяев несколько оживил его. Его бросало и в жар, и в холод. Старший стащил с него сапоги. Алеша ничего не чувствовал.

— Жиром не надо, будет хуже. Только спирт… Да «буржуйку» затопить, — сказал старший. Колотя Алешу по ногам, он спросил о тех, оставшихся на подчалке.

— Сухарей дайте, я снесу, — сказал Алеша. — Может, приведу обоих.

Старший и внимания не обратил на его слова.

— Снесу! Лежи себе!.. — И положил ему на ноги тулуп.

— Не утра ль подождать? — сказал один из ловцов. — Бурко тепло одет, да и Павел… Рыбу, поди, повыкидывали, брезентом укрылись. Если на дне подчалка улечься, можно толику друг друга согреть. И даже махорку прикурить — тоже ведь обогревает. У Бурко зажигалка.