Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Ну что же ты обижаешься! Ты лучше подумай…

И скоро все трое, о чем-то сговариваясь, ушли, оставив Володю наедине с собой.

Ничто не могло ударить его больней, нежели это слово «напыщенность». Конечно, подумалось ему, возмущаться и доказывать — это последнее дело. Но ведь Генка — не Орленев же он?

Вспомнив Орленева, он тут же изумился: Орленев говорит вроде бы и напыщенные слова, а этого не чувствуешь. Прост! Голос у него такой задушевный. Нет, нет, вновь сказал он себе. Генка — кто он такой, Генка? Белоручка! Его мамаша по-французски говорит, сестры на пианино бренчат, вот он и думает, что только из пианистов да из парле ву франсе получаются настоящие артисты!

Весь вечер Володя мысленно задирал Генку, чем-то таким бравировал перед матерью, которая и тут понимала его, ни о чем не спрашивая, хвастал, бодрости ради отбарабанил уличные частушки.

Но, укладываясь спать, упал духом, приуныл, где-то внутри съежился. Генкин удар оказался слишком сильным. Значит, его декламация — пустое, вздорное. Значит, не быть ему артистом. Что же будет с ним? И ему стало одиноко, как было разве лишь на промысле, когда его устрашила мысль, что матери он больше не увидит.

Опасения матери оправдались. С момента поступления Алексея в студию школьные отметки его стали заметно понижаться. Мать дважды вызывали в школу, и дома стало после этого тихо и угрюмо, как в драмах Вильяма Шекспира. Но Алешкины отметки не поправлялись. Стали еще ниже.

— Студия тут ни при чем. Простое совпадение, — оправдывался Алексей. Дело в том, что перед Алешкой взошла заря новой жизни. Не та заря, о которой писали в газетах, а своя собственная, особенная. Если бы у Алексея была только школа и студия, с этим еще можно б справиться. Но клубные вечера, в устройстве которых выказывали такую энергию те же Гена с Колюшкой, таща за собой и Алексея… Вечера, на которых пели, танцевали, играли в фанты с поцелуями, а после, за активное участие и декламацию со сцены получали ломоть пастилы…

Бывало, Володя с Алексеем по очереди отмывали полы в комнатах и на веранде, опрокинув ведро теплой воды, терли тряпкой и щеткой драили, а теперь все доставалось одному Володе. Но ему тоже надоело.

Случилось Володьке однажды попасть на клубный вечер. Школьницы поглядывали на Алексея, хотя он и тощий стал, как кощей бессмертный, и при встрече с ним хватались руками за свои прически, прибирали волосы. А он и тут был гордый. Даже играя в фанты и целуясь с девчонками. Он по натуре был аскет и даже о вкусной и обильной еде не думал, не мечтал, и только когда от голода было совсем невмоготу — начинал шарить в буфете. А к клубным вечерам тянулся. Развлечение. И чувствовал себя хозяином.

Выпал и Володе фант, и надо было с девчонкой целоваться, но тут какой-то дурак сказал громко:

— А этот как сюда затесался? У него на губах молоко не обсохло.

Володя, вскипев, погрозил обидчику кулаком и пошел вон.

И вот так все продолжалось. Алексей после школы и студии отправлялся на очередной вечер, а Володя… Володьке тоже от голода учение не шло на ум, но он уже не орал со своей веранды «Сакья-Муни», ему рисовались страшные сцены из какого-нибудь «Ричарда III». Конечно, он не совсем оставил и стихотворения.

«Садитесь, я вам рад…» — начал он приветливо, с озабоченностью и оглянулся на блестевшие стекла комнаты, которые накануне оттирал с мелом. «…Я строг, но справедлив…» — говорил он гордо, однако с раздумьем, и услышал чьи-то легкие шаги по лестнице. Шаги остановились, а Володя продолжал читать с тем же сдерживаемым чувством. И вот на веранде выросла Николашина тонкая фигура. Николаша посмотрел на него, сказал:

— Хорошо, Вова. Очень здорово. Ей-богу, сегодня мне понравилось! — И засмеялся. — Ты не сердись на Генку. Он страшный придира, но понимает. — И Володя стал смеяться вместе с ним, просто хохотать, казалось даже, беспричинно хохотать, потому что сам знал: хорошо — и давно ждал признания, особенно от Колюшки.

— Помоги мне в студию записаться, — сказал Володя.

— В студию не примут. Ведь я тебе объяснял… Подожди годика два.

— Годика два?! Это целая жизнь!

Но в конце концов Володя согласился подождать. Зато он подготовится и придет в студию настоящим артистом; не как Орленев, но…

— Орленева один критик в газете обругал, — сказал Колюшка. — Орленев, пишет этот Де-ми или Ре-ми, точно не помню, Орленев выбирает пьесы, где на первом плане индивидуум, а революционный театр должен давать изображение революционной воли коллектива.

— Ну, уж если и Орленев для него плох… Ведь это такой артист! — с удивлением сказал Володя. — Это свинство! Это черт знает!..

— Что ты разорался? — сказал Алексей, который подошел в эту минуту. — Многие выступают под такими странными псевдонимами. Есть, например, Nemo, и он говорит… вот я списал: «Старый театр, это — старый хлам, буржуазный элемент в театре, и создан этот элемент буржуазией или для буржуазии расслабленной интеллигенцией времени упадка, и он ни в коем случае не пригоден для пролетариата!» А в Зимнем театре все-таки поют и «То́ску» и «Кармен». Да и в драматическом тоже…

— Дурак он, этот немой, — сказал Володя.

— Пролеткульт тоже отрицает старый театр, — заместил Колюшка.

О Пролеткульте Володя не имел никакого понятия и не стал расспрашивать. Настоящий триумф Володи был, однако, впереди, семь месяцев спустя, накануне последней драмы отрочества младших Гуляевых.

Алексей получил переэкзаменовки по химии, физике и… истории. Истории? Да, истории. Нельзя слишком много спорить с учителем. Можно один раз. Ну, два…

В летний зной Алексей гнул спину над учебниками. Ставил опыты по физике и химии. Он приносил какие-то колбочки с жидкостью или порошком, смешивал, подогревал. И каждый раз — взрыв. Еще хорошо, что он успевал отскочить в сторону или заранее избирал наблюдательный пункт подальше, у двери.

— Нет, — говорила мать, — в учебнике такое не напишут. Не может быть, чтобы школьников учили подрывать дома.

В учебниках не учили. Но… наука требует жертв, и Алексей старался. Колюшка тоже был испытателем природы. Иногда они вдвоем колдовали над колбами и что-то подогревали на огне. Понятно, они не хотели взрыва и долго спорили. Но кончалось взрывом. И некоторыми ожогами. Пальцы у Алексея всегда были перевязаны.

Неизвестно, чем кончились бы опыты Алексея, если бы на город не свалилось новое несчастье — Кирова в то время уже не было в Астрахани — в жаркую пору конца июля сгорели два лучших судостроительных завода Астраханского края — бывшие Норен и Митрофановский. Причиной пожара была грубая небрежность рабочего, но обвинение пало на весь город. Статья в газете носила неожиданное название: «Читайте, предатели!». В ней секретный отдел Губчека обвинял: