Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Гуляевы, как могли, почистили Николашину куртку и брюки навыпуск, отскоблили грязь с ботинок. И Николашенька повеселел. Он потребовал закурить.

Николашенька дымил вовсю, горланил бранные слова, услышанные за день, и вообще старался выглядеть сорвиголовой. Лишь перед самым домом он затоптал окурок, оглянулся — позади следовал его отец. Отец схватил Николашеньку за шиворот и потащил к калитке.

Но и Гуляевым отступать было поздно, несогласно с правилами, и они поднялись по лестнице Тетя Маруся с великим укором покачала головой и провела их в гостиную, а сама ушла в комнату, где производился допрос. Должно быть, дядя Осип, Николкин отец, полез ему в карман и нашел колоду карт, потому что он и о карточной игре спрашивал — сквозь стенку дядины слова доносились гулко, как из бочки, а тетины и Николкины невнятно, слабо — эти двое, видно, совсем смешались.

Дядя Осип обращался попеременно то к тете Марусе, то к Николке:

— Я тебя сколько раз предупреждал: они его испортят за один день! Скверный мальчишка! Как еще они не затащили тебя в какой-нибудь притон?.. Сам он никогда бы не стал играть в карты, да еще на деньги!.. Надо проверить серебро… Все возможно. Посмотри в ящиках. Дети улицы. Безотцовщина! Завтра они начнут плавить сейфы, грабить банки. Я знаю этот народ!.. Мне какое дело! Не мной начата мировая война!..

Насколько Гуляевы могли судить, дядя Осип не слушал возражений, и сквозь его громкий голос изредка прорывался лишь Николкин плач.

На пороге вновь появилась тетя Маруся:

— Я вас накормлю обедом, дети, и идите домой. Очень нехорошо!

— Не надо нам обеда, — сказал Алешка, решительно поднявшись с места.

Тетя Маруся загородила собой выход:

— Не обижайся, Алеша. Это он так, под горячую руку. Мы все-таки родня.

Но еще не родился человек, который мог бы заставить Алешку забыть гордость и самолюбие.

Тетя Маруся успела лишь протянуть им по яблоку, Алешка и от яблока отказался, и Володя взял за обоих, сунул в карман.

На крыше сарайчика в Казачьем Дворе, бывшей казарме, что напротив Вовкиного и Алешкиного дома, идолом восседал, охватив колени руками, вор «Машенька». Почему дали ему такую кличку — бог ведает. Разве оттого, что лицо белое, девичье. Он поманил братьев Гуляевых рукой, и они подошли.

У Машеньки оказалась свежая колбаса и печенье. Алешка только отведал колбасы и нехотя взял папиросу.

— Чего чванишься? — сказал Машенька.

Он мнил себя покровителем детей и называл себя еще вторым именем: Мордухай. Был-де у евреев такой заступник перед царем в Вавилонии.

— А ты сейфы плавить умеешь? — спросил Алешка, закуривая.

— Я все умею.

— Не умеешь ты, — уверенно сказал Алешка и легко спрыгнул с сарайчика, хотя высота была немалая.

— Скажи, какой гордый стал! — вслед сказал Машенька. — Пойдем, угощу тебя мацони.

Машенька привел Вову в лавчонку старого перса, за спиной которого ребята, чего греха таить, иной раз набивали карманы курагой, кишмишом и разными сладостями.

Лавочник, прихрамывая, подошел, Мордухай-заступник расплатился за орехи, и старый перс с жалким выражением в глазах сказал:

— Отдай мацони.

— Какое мацони?! — отчаянно заорал Машенька. — Что придумываешь? Ну, обыщи, обыщи! — Он вытянул руки по швам и весь вытянулся, словно готовый подпрыгнуть и взлететь, но старик не двигался с места и с той же жалкой болезненной гримасой на лице повторял:

— Отдай мацони.

В лавке, кроме них троих, никого не было. Машенька погрозил пальцем, сказал «Я тебе!» и вышел вон. Володьке оставалось лишь пойти за ним, а за углом они припустились бежать. Было еще светло. Они остановились наконец, и Мордухай, все время придерживавший карман, сказал:

— Ешь! Для тебя старался!

— А если бы он стал обыскивать?

— Не знаю. Я его на бога взял!

Володька подумал — и отказался. Машенька не обиделся. Он тоже не хотел и поставил заклеенный бумагой стакан на лавочку возле дома. Вскоре они разошлись в разные стороны. Машенька отправился по своим неизвестным делам, в свою неизвестную жизнь.

Дорогу Володе загородила двойная цепочка людей, которая медленно и осторожно, как-то ощупью, перекочевывала с тротуара на мостовую. Володя разорвал цепочку и только тогда заметил, что это шли слепые, взявшись за руки. Откуда столько слепых? — подумал он. И дети… Он привык к увечным: с войны возвращались безногими, безрукими, слепыми, потерявшими ясный разум, как дурачок Афоня, но откуда дети?

В окнах домов засветили керосиновые, а кое-где и электрические лампы. На Артиллерийской улице электричества не было нигде. А все же в первом этаже соседнего дома, где жили две девочки, Вовкины и Алешкины однолетки, особенно в зале, вечерами порой было ярко освещено, там за полупрозрачными гардинами двигались веселые тени, играла музыка. Если же уцепиться за подоконник и приподняться, поставив ногу на выступ, то будто и сам находишься в комнате, среди веселой и нарядной публики.

В этот вечер гостей было много, они сидели по обеим сторонам стола и вдоль стен, слушали: в глубине зала, ближе к окнам, пленные австрийские офицеры играли на скрипках и на виолончели. Они играли разные вальсы и еще что-то. Это были старые знакомые пленные. К новым относились хуже, так как газеты сообщали о непомерной жестокости к русским военнопленным в Германии и Австрии.

А в другом конце… В другом конце комнаты поместились на стульях Илья и та барышня-гимназистка, из-за которой он вздумал не уезжать. Илья положил руки на колени, лицо у него было беспокойное. Маленькие, но очень светлые, живые и внимательные глаза смотрели диковато.

Володя стоял, держась за подоконник, все косточки его болели после галопа на дикой лошаденке, но о боли он забывал, музыка почему-то приводила ему на память слепых или одинокого хромого старика с его робким: «Отдай мацони».

Каково же было его изумление, когда в комнату, с узлом волос на голове, сияя глазами, вошла мать. Все обернулись к ней, и Володька понял, что ее позвали петь русские песни — все знали ее искусство, и она однажды уже певала в этом доме.

Австрийский оркестр смолк. Мать подняла руки к вискам, словно вспоминая, — руки у нее были белые, только на ладошках видны следы постоянной работы, — и, ни на кого не глядя, начала: «Вдоль по улице метелица метет…» Ей хлопали после каждой песни, а она улыбнется уголками рта и начнет новую. Пела она и военные песни, и тюремные, и цыганские, а как взялась да как-то по-своему: «Во Францию два гренадера из русского плена брели…» — маленький австрийский подпоручик закрыл лицо руками и стал вытирать слезы, потому что не только пленному, а и каждому могла постучаться в сердце песня, как ее пела мать.