Франц Верфель - Правдивая история о восстановленном кресте

Почему Оттокар Феликс был переведен из венского рабочего предместья Йедльзее, где он служил капелланом в главной церкви, я не знаю. Поскольку перевод состоялся в 1934 году, после печально известных боев венских рабочих с правительственными войсками — кто не помнит этого исторического полустанка на пути к пропасти? — то, не без основания, смею предположить, что капеллан скомпрометировал себя в глазах начальства заступничеством за социалистов и теперь в качестве покаяния должен был отбывать своего рода ссылку. Он ни словом не обмолвился об этом, а расспрашивать его я не решился.

В Парндорфе жила маленькая еврейская община. Их было семей десять, в общей сложности человек тридцать-сорок. Во всех округах и населенных пунктах узкого и протяженного Бургенланда имелись такие общины — в Эйзенштадте и Маттерсдорфе, больших городах, Киттзее и Петронеле, в так называемом «треугольнике стран», где сходятся Венгрия, Чехословакия и Австрия, и вРехнице, далеко на юге, на границе с Югославией. Все эти общины состояли большей частью из нескольких старинных семейств, имевших родственников и свояков вдоль и поперек всей провинции. Повсюду встречались одни и те же фамилии: Копф, Цопф, Рот, Вольф, Фюрст. Наряду с миллионерами Вольфами из Эйзенштадта Фюрсты были одним из самых уважаемых семейств, хоть и совсем вдругом смысле, чем первые. Они не нажили большого состояния, зато уже с 17 века из их среды вышли несколько раввинов и ученых, сыгравших большую роль в обособленной истории духовного развития гетто. Бургенландские евреи гордились двумя вещами: своими учеными мужами и своей оседлостью. Дело в том, что в отличие от других еврейских племен, они давным-давно позабыли проклятие скитальчества и безродности. Не из России или Польши, Моравии или Венгрии переселились они в эти места, нет, они похвалялись, что издавна живут на этой земле, и лишь небольшая часть их в эпоху Реформации вместе с преследуемыми протестантами перебралась из соседней Штирии сюда, в более свободную пограничную область.

Уважаемое семейство Фюрстов было родом из того самого Парндорфа, куда неблагосклонная судьба забросила капеллана Оттокара Феликса. Там жил и доктор Аладар Фюрст, мужчина тридцати с лишним лет, рано женившийся, отец троих детей, из которых младшему, мальчонке, в ту черную пятницу, когда была убита свобода Австрии, исполнилось ровно три недели. Аладар Фюрст был, несомненно, человеком мечтательным и далеким от жизни, ибо, будучи доктором философии и права, воспитанником знаменитой еврейской семинарии в Бреславе, светским человеком, жившим в разных европейских столицах, не нашел ничего лучшего, как вернуться к соломенным крышам родного селения, зарыться там в своей изысканной библиотеке и, кроме того, исполнять обязанности сельского раввина в Парндорфе и нескольких соседних общинах. В старинной крошечной молельне он совершал богослужения и учил в школах округи детей израилевых вере их отцов.

Естественно, в этом небольшом местечке капеллан и молодой раввин встречались почти ежедневно. И не менее естественным было также — при совпадении и различии, в известной степени, исполняемых ими обязанностей и деликатном отношении к этому обоих — то, что они довольно долго ограничивались лишь взаимным вежливым приветствием. И лишь недавно, по случаю свадьбы, на которую также был приглашен доктор Аладар Фюрст, впервые разговорились. После этого Фюрст нанес визит католическому священнику, на который тут же последовал ответный. Раввин пригласил капеллана на обед. Они стали общаться регулярно, хотя несколько сдержанно и формально. Сближению Феликса и Фюрста мешало, пожалуй, не только различие в вере, но и коренящееся в глубине веков взаимное недоверие, которое лишь с огромным трудом преодолевается даже между высокими душами. Тем не менее христианский священник, как он признался мне, очень скоро почувствовал расположение к еврейскому раввину. Не столько эрудиция и высокий интеллект, которые он как человек дела ценил меньше, сколько другое обстоятельство наполняло его глубоким изумлением. До сих пор всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с одним из сынов Иакова, он невольно замечал в его глазах тень недоверия, или, вернее, с трудом скрываемый суеверный ужас, относящийся к сану священника столь враждебной ему когда-то церкви, — и это строго ограничивало пределы всякой беседы. Фюрст же весьма отличался от прочих в этом роде. Он прекрасно разбирался во всех вопросах теологии и, казалось, с удовольствием демонстрировал свою осведомленность: цитировал апостола Павла, Св. Фому, Бонавентуру, Ньюмена с большим знанием предмета, чем на то способен какой-нибудь зачуханный деревенский капеллан. Патер готов был предположить, что Аладар Фюрст достиг гораздо большего, чем знание, в сущности, пожалуй, суетное — а именно преодолел в себе сколь древний, столь и вполне объяснимый бесконечными страданиями страх своих предков перед Христом, не отступив при этом, правда, ни на шаг от собственной веры. Феликс сказал мне, что одно замечание раввина произвело на него сильное впечатление. Тот обронил его в беседе о миссии евреев, причем эту щекотливую тему с обескураживающей свободой выражения затронул не он, а именно Фюрст.

— Я не понимаю, ваше преподобие, — сказал тогда раввин, — почему церковь придает такое значение крещению евреев. Разве может она удовлетвориться двумя-тремя истинно верующими среди сотни карьеристов или слабовольных ренегатов? И потом, что произошло бы, если б крестились евреи всего мира? Израиль исчез бы. Но с ним исчез бы из мира и единственный живой свидетель откровения Божьего. Священное писание — не только Старого, но и Нового завета — свелось бы тем самым к пустой и бессильной легенде наподобие мифов древних египтян и греков. Сознает ли церковь эту смертельную угрозу? И именно в нынешний момент всеобщего распада?.. Мы связаны друг с другом, ваше преподобие, но мы не едины. В Послании к римлянам сказано, как вы, наверняка, не хуже меня помните, что община Христова зиждется на Израиле. Я убежден в том, что пока существует церковь, будет существовать и Израиль, как и в том, что церковь падет, если падет Израиль…

— И откуда же у вас такие мысли? — спросил капеллан.

— От наших страданий вплоть до сегодняшнего дня, — ответил раввин. — Или, может быть, вы полагаете, что Бог заставил бы нас столько веков страдать и выдерживать эти испытания?

В ту черную для Австрии пятницу, в одиннадцатый день марта, когда случилось непостижимое, капеллан Оттокар Феликс сидел дома. Было семь часов вечера. Час назад он слышал по радио прощальную речь канцлера Шушнига — глухой голос, произнесший: «Мы должны уступить силе» и затем: «Боже, храни Австрию», — потом долгое молчание и музыка Гайдна, торжественная, разрывающая сердце. Феликс все еще сидел у радиоприемника, отставив его в сторону, и не шевелился. В голове у него, словно бы парализованные, со ржавым скрипом, ворочались мысли, и он безуспешно силился прийти к ясному решению — как ему вести себя после этой катастрофы, столь внезапно обрушившейся на несчастную страну.