Франц Верфель - Правдивая история о восстановленном кресте

Тут открылась дверь и в комнату вошел доктор Аладар Фюрст. Он не стал ждать, пока экономка доложит. На Фюрсте было длинное торжественное облачение. Ведь уже начался Саббат. Узкое лицо с темными глазами в обрамлении длинных ресниц и маленькими черными бакенбардами было немного бледнее обычного.

— Простите, ваше преподобие, — сказал он, сильно запыхавшись, — что я врываюсь к вам столь неожиданно… Мы уже начали праздничную службу, и, стало быть, я только сейчас…

— Я думаю, события прервут Саббат, — заметил священник, словно бы приходя на помощь раввину, и пододвинул кресло неожиданному гостю, но тот не стал садиться.

— Мне нужен совет, ваше преподобие… Видите ли, я лично такого не ожидал, я был настолько уверен, а сейчас… Вы слышали, в округе объявился молодой Шох, уже с неделю, все у них было сговорено заранее. Шох — командир здешних штурмовиков. Он созвал весь свой сброд — батраков, чернорабочих с капсюльной фабрики, безработных — и все сидят пьяные в трактире и грозятся, что еще сегодня ночью всем евреям будет крышка…

— Я сейчас же пойду к старику Шоху, — сказал капеллан, — паршивец все еще побаивается отца…

Это была неправда, и Феликс сам прекрасно знал, что нынче не сын боится отца, а наоборот, отец дрожит перед сыном. Он сказал это просто так, поскольку больше ему ничего не пришло в голову, чем бы успокоить Фюрста.

Старый Шох был самым богатым виноделом в округе и добрым католиком. С младшим сыном, Петером, ему явно не везло. По крайней мере, до сих пор. В биографии Петера было много любопытных моментов. После того как он, хорошенький, как картинка, в семнадцать лет сделал ребенка отцовской батрачке, что по деревенским понятиям не такой уж большой грех, Петер стал угрожать девушке, пустив в ход кулаки, взломал чемодан испуганной насмерть бедняжки и украл все ее сбережения. Старый Шох, питавший к своему младшенькому слепую отцовскую любовь и спускавший ему прежние пакости, на этот раз рассвирепел, и прежде всего потому, что про эту подлость узнали односельчане. С помощью старших сыновей он наконец-то как следует вздул Петера и отправил его в лесоводческое училище в город Леобен (кроме виноградников, у Шохов были еще и лесные угодья).

Но поскольку великовозрастный шалопай целых шесть лет просидел в младшем классе начальной школы и едва научился по складам читать и писать, в Леобене он тут же с треском провалился на приемном экзамене, который без труда выдерживал любой мало-мальски грамотный дровосек. Петер и не подумал сообщать домой о своем провале, а остался в оживленном городе, где ему понравилось гораздо больше, чем дома в унылом Парндорфе, проматывая кучу денег, которые ловко выманивал у старика под предлогом затрат на учебу.

Совершенно удивительная карьера Петера Шоха в мирное время, безусловно, окончилась бы печально. Но в наши столь знаменательные дни как спасение на помощь ему пришло «движение», столь щедро оплачиваемое Третьим Рейхом во всех соседних странах. «Движение» это имело обыкновение с мудрой прозорливостью вербовать таких вот шалопаев. Оно знало по старому опыту, что отвращение к алфавиту и регулярному труду имеют почти неизбежным следствием склонность к беспощадному насилию. А для того первого удара, который должен был сломить сопротивление австрийского народа, как раз настоятельно требовалась целая гвардия решительных насильников. Немалую роль в благосклонности, которую питали к Петеру некие партийные руководители, играли его золотисто-белокурые волосы, стройная фигура и небольшое курносое лицо. На фоне лысых, пузатых и хромых вождей он производил впечатление блестящей иллюстрации к учению теоретиков расизма о чистоте нордического типа. Фотографы чуть ли не каждый день почтительно упрашивали его позировать им, и портрет его во множестве экземпляров украшал картотеки немецких расистских ведомств. Так из сына богатого винодела в Парндорфе вышел «подпольщик». Он получал из Мюнхенской партийной кассы денежную помощь в таком размере, что в среде своих выступал в роли величественного Креза. Несколько сумасбродных хулиганских выходок во имя партии прославили его, и когда ему, в конце концов, как саботажнику и террористу, пришлось провести пару месяцев в тюрьме, он же в результате был превознесен как один из тех мучеников, которые после встречи в Берхтесгадене и падения австрийского правительства были «вызволены из неволи и позора». Такова вкратце история молодого Петера Шоха, одно лишь имя которого приводило в ужас доктора Фюрста, и не его одного.

Теперь раввин все-таки присел. Капеллан налил ему рюмку водки:

— Не стоит сразу думать о худшем, — сказал он.

— Как это не стоит? — спросил Фюрст, подняв резким движением голову, — может, нужно было бы… Послушайте, ваше преподобие, — произнес он спустя некоторое время сдавленным голосом, — через час идет поезд к венгерской границе… Может быть нам, я имею в виду всю семью, стоит… Правда, моя бедная жена едва встала на ноги после родов… Что же делать? Ваше преподобие, посоветуйте! Мне нужен ваш совет…

И тут патер Оттокар сделал то, чего он никогда не простил себе. Вместо того, чтобы пожать плечами, сказать: «Я не знаю», как оно и было, он дал совет, весьма определенный совет, плохой совет. Хотя кто в таком положении знает, плох или хорош его совет?

— Вы в самом деле хотите так вот сразу бросить все на произвол судьбы, дорогой доктор Фюрст? — сказал, стало быть, капеллан, роковым образом сравнивая мысленно свое положение с положением собеседника, — мы ведь ничего пока не знаем о новом правительстве, а вдруг в Австрии все будет иначе, чем можно предположить. Подождите хотя бы пару дней!

При этих словах Аладар Фюрст облегченно вздохнул:

— Благодарю вас за этот совет… Конечно, вы правы, ведь австрийцы не немцы, а я все же патриот… Мне было бы невероятно тяжело бросить наш дом. Наше семейство живет здесь с незапамятных времен, на кладбище есть даже средневековые могилы наших предков, а сам я специально вернулся из большого мира в Парндорф. Ну что ж, может быть…

Капеллан проводил его до порога, за которым уже стояла звездная ночь.

— Я загляну к вам завтра, — сказал он на прощанье.

Но вот что произнес Аладар Фюрст напоследок, задумчиво пожимая руку Феликсу:

— Я боюсь только одного, господин патер… Я боюсь, что наш брат сильно расслабился и растерял силу и крепость духа наших отцов во времена преследований… Спокойной ночи…

В девять часов следующего утра — капеллан Оттокар Феликс как раз обдумывал, насколько далеко он может зайти в своей воскресной проповеди в осуждении победителей — он был потревожен криками и возрастающим шумом, глухо долетавшим через окно. Он тотчас бросился из дома, в чем был, без шляпы и сюртука. Круглая рыночная площадь была запружена толпой, столь многочисленной, какой обычно не бывало ни на ярмарке, ни во время церковных праздников. Из сел глухой Парндорфской пустоши, даже из самых отдаленных прибрежных деревень большого Камышового озера устремились они сюда в ожидании интересного зрелища — крестьяне, батраки и батрачки, рабочие капсюльной фабрики и сахарных заводов всей округи и куча безработных, к тому же переставших получать пособие от государства и потому как самый беспокойный элемент общества охотно участвовавших в любых беспорядках. Ядро этой толпы составлял отряд молодчиков в коричневых рубашках, на левом рукаве у каждого по свастике. Строй был повернут лицом к самому видному зданию изо всех имевшихся в Парндорфе. Возможно, семье Фюрстов и не подобало владеть этим красивым домом, одним из немногих в селе в два этажа, да еще и с мансардой. Но можно ли винить Аладара Фюрста за то, что его дед в более счастливые времена пятьдесят лет назад был столь неосторожен или столь нескромен, что выстроил себе настоящий городской дом в краю нищих соломенных хижин? На первом этаже, по обеим сторонам ведущих во двор ворот, помещались две большие торговые лавки — «Гражданская булочная» Давида Копфа и «Мелочные и колониальные товары» сына Самуила Рота. Владельцы этих магазинов, их жены, сыновья, дочери, родственники и работники сбились тесной кучкой перед воротами, а в центре ее стоял молодой ребе Аладар, единственный, кто довольно высоко держал голову и, в противоположность ко вчерашнему, не производил впечатления человека сломленного. Против напуганной кучки людей занял свой пост Петер Шох, командир этой военной операции. Он с явным веселием в сердце держал в руке автомат, дуло которого было направлено на Аладара Фюрста. Рядом стоял маленький тщедушный человечек со сморщенным обезьяньим личиком, которое при желании, казалось, можно растянуть, как гармошку. На носу человечка торчали очки в стальной оправе, а на голове красная форменная фуражка, ибо это был начальник станции Парндорф господин Игнац Инбихлер собственной персоной. Когда подошел капеллан Феликс, Петер Шох как раз заканчивал свою яркую речь, интонацию которой, одновременно обиженную и издевательскую, он довольно точно скопировал, позаимствовав ее у выступающих по радио партийных вождей: