Николай Шадрин - Сестра милосердия

— Ну, вот! — ударил Кирьян по плечу, — а туда, куда не просят, нос не суй! Дурак, что ли? Шутка в деле: Колчака подстрелить!

Аким уже обжигал губы крошечным бычком, не замечая того. Действительно, будто вожжа под хвост попала, с тех пор, как получил задание, и очутился среди беляков, кажется, весь свет готов перевернуть, ничего не страшно! Аннушка пропала из тифозного вагона, да ведь здесь же где-то она. Вот удивится! Должна понять — не дура! Зачем ей тот трухлявый пень? И от игривого, бойкого чувства подмигнул стоящему недалеко солдату. Тот повернулся к своим, обращая внимание на веселого железнодорожника.

— Не приставляйся! — ядовито прошипел Кирьян, — шибко-то не приставляйся. — Он уже ненавидел заполошного связчика. — Иди и отдай! Сейчас же! Не выкидывай — а то затаскают!

Если Кирьян мерз на ветру, то молодому, сильному Акиму морозец только в радость! Он не то чтоб расстегнул тужурку, а как-то распахнулся — на груди значок: «За отличную стрельбу».

— Стреляешь?

— Маленько стреляю.

— Того, — указал на офицера, — отсюда достанешь?

— Запросто!

Кирьян заколебался.

— Ну, тогда, может, пока не ворочай, а спрячь. Да, чтоб надежней! — Кирьяну объясняли, что Аким человек проверенный, был связан с революционерами: Масленниковым и Рабиновичем. Но молодой и некстати рисковый! Покушался на террор. Стрелял в окно адмирала. Глупее ничего невозможно придумать!

— Золотым эшелоном командует поручик Ермохин! — сообщил Аким.

— Кто сказал?

— Офицеры разговаривали — я слышал, — мол, дисциплину не нарушаю, храню конспирацию.

— Смотри мне! — показал Кирьян кулак — и захрустел по снегу к своему вагону.

Солнце клонилось к закату, на сторону большевиков. Снег посинел, тянуло пробирающим до костей ветерком. Солдаты разбредались по вагонам. Аким тоже метнулся к своему вагону.

И вовремя поспел. К каше! Со шкварками! И чай где-то раздобыли. Из кипрея. Иван-чай. После ужина на тормозе набилось, как сельди в бочке, задымили самосадом — фонарь гаснет. И здесь уж такие истории и шутки — уши вянут с непривычки. Солдат есть солдат. У него одно на уме. Особенно громко хохотали над анекдотом про Петрова: «Вот это сила: двух пронзила и еще полметра под телегой торчит!» Здесь даже немножко боязно стало: как бы не рассыпался вагон от такого полнокровного хохота.

Аким в последнее время много переменился. Прежде, можно сказать, был застенчив. А со дня открытия «охоты», будто подменили: балагурит, всем интересуется! Человек за жизнь много раз меняется. Думаешь: он такой, а встретил через пару лет — и только руками разведешь. Откуда что берется!

Накурившись и продрогнув, уходили в вагон. Оно, конечно, и в вагоне покуривали. Вроде как по забывчивости. Хоть офицеры и запрещали. Наконец, в тамбуре остались свои. Теперь, когда белые по всем фронтам бежали — рабочий люд воспрянул духом. Хотелось верить, что вот она, идет та самая сила, что установит справедливость! Встанут у руля работяги, понимающие, почем фунт лиха. А то надоели дворяне со своей культурной культурой! «Нам молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой! Нам бы булочку куснуть, п… и уснуть!» А какую песню петь, какой когда вальс танцевать — это и сами разберемся!

— Нам бы печку потеплей да бабёнку посмелей!

То есть, впрямую Колчака ругать еще робели, но дело клонилось к тому. И в голове уже зрела, вытанцовывалась здоровая мысль: как бы это незаметно перебежать… пока не поздно. Пока не взяли в оборот, к стенке не приперли. И, проверяя друг дружку, заговаривали о несуразно больших потерях. И лицемерно вздыхали, будто переживали за такие ужасные утраты.

— Шутка в деле: пятьдесят тысяч сдали!

— Эва! А восемьдесят не хочешь?!

— И множко ли осталось?

— Да… если так пойдет, то… — а глаза при этом искрятся веселой энергией, ноги не стоят на месте, переступают, вот в пляс пустятся. Радовало и то, что бегут ненавистные чехи, а там, гляди, и японцы уберутся восвояси!

В поезде заняться нечем, и никогда служивые столько не пели, как в те скорбные дни бегства на восток. Все, что на ум взбредет. И «Соловей, соловей пташечка! — канареечка жалобно поет», и «Подпоручик хочет». Да и «Уху я, уху я, уху я наварила, сноху я, сноху я, сноху я накормила». Но видно наскучил старый репертуар, и кто-то затянул скорбное, за душу берущее:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой, — и все притихли, и, кажется, должен был бы кто-то заорать: «Молчать, сволочь! Я из тебя выколочу большевистскую заразу!» Но нет. Молчат — и даже мороз по коже от слов этой запретной песни. И уже подхватил один, другой, песня набирала силу, гремела, доходя до градуса жертвенного безумия. И уже не паровоз, а эта страшная песня тащила их через снега и метели к какому-то грозному, еще не ясному концу. И, может, кто-то и хотел оборвать, заткнуть рот — не хватило духу. Будто прикипели все к своим лавкам, и понимали всем существом, что не «подпоручик, который хочет» и ни «тетушка Аглая» — а эта грозная песня сегодня правит бал, царствует в умах и сердце погибающего войска, зовет к возрождению совсем в другом стане. Несправедливая, пасквильная, но желанная, как глоток спирта песня!

Кончилась, и пала тишина. И будто что стронулось в вагоне. Солдаты, как при крещении из Иордани, вышли из песни другими людьми. И чего только не передумали, чего не вспомнили в этой наэлектризованной тишине. И тяготы походов, кровь, убийства, и гибель Государя с малыми детьми. Там, говорят знающие люди, тоже на стене неведомая рука начертала какие-то магические письмена. Это уж сколько лет трясет, лихорадит страну — и вот он, подступил страшный сокрушительный конец.

И хорошо! Хоть что-то определится! И прекратятся невыносимые муки братоубийственной зимы.

Конец Белому делу, полный капут! Усатый вахмистр под Касторной, как капусту порубил Шкуро. Герой Кавказа Юденич, утопая в болотах, бежал от озверевших большевиков в Прибалтику. Деникин катился на юг. Все еще надеялся на что-то только Семенов. Но это до поры до времени. Пробьет и его последний час. А вместе с ним и для десятков тысяч россиян интеллигентных профессий.

Ох, и горько им, бедным, придется!

Отбирали поезд за поездом. Из восьми у Колчака осталось только пять. А потом уж и три. Наконец, два. В Омске и Ново-Николаевске их встретили цветочки — ягодки начались под Красноярском. Здесь армия потеряла не три и не тридцать тысяч бойцов, а полные шестьдесят. Двести орудий. И двадцать генералов на довесок.

Только армия Каппеля, в пять тысяч штыков, сумела обойти ледяной Красноярск, и пешком, по Московскому тракту, продолжала путь на Иркутск.

Проснулся с ощущением тревоги. Поезд стоял. За окном, заваленная двухметровыми сугробами деревня. Оказалось — Нижне-Удинск. Какое громкое имя, и сколь при этом жалок вид. А ведь есть еще и Верхне-Удинск! Столица Бурятии. Но ведь это за Байкалом? А еще и до Иркутска не добрались. Не может же Уда течь и здесь, и в бурятских степях. Колчак потянулся, зевнул с тоскливым скулящим звуком. Болела голова. Будто туча накрыла солнце — сумрачно, зябко. Все. Конец! Самое ужасное случилось! Хватит рвать сердце и ломать голову. Катастрофа. Уехать куда-нибудь… в Канаду! И там проложить северный путь через Арктику. Опять ледоколы, опять зимовки, опять здоровый образ созидательной жизни. Последние события, будто каменной горой придавили. Стал медлителен, тяжел на подъем. Сел, пошевелил пальцами ног.