Николай Шадрин - Сестра милосердия

— Женщину-то отпустите.

— Нет! Я с вами, — отчеканила твердо и шагнула к двери в готовности взойти на Голгофу.

На широкой привокзальной площади, заиндевевшие на морозе лошади. Посадили в сани. Всех в разные.

— В гостиницу? — пошутил Колчак.

— В гостиницу, — уронил комиссар.

«Гостиница» оказалась крепкой. Трехэтажной. С железным грохотом открывали и закрывали двери. Колчаку при этом всякий раз приказывали повернуться к стене.

— Вот ваш номер! — не сильно, но жестко толкнули в спину. Опять загремели засовы. Хрустнув, повернулся в скважине ключ. Адмирал осмотрелся.

Одиночка.

Поместительная. В длину шагов около десяти. Ширина, конечно, поменьше. Железная кровать. Таз с кувшином. Холодно. Вода в кувшине схватилась льдом.

— Это хорошо! — опять судьба, как много лет назад, бросила в суровые условия зимовки. — Замечательно! — голос в пустом помещении звучал гулко, мощно, и не удержался, взял ноту: «Гори, гори, моя звезда!» Пол под ногами все колебался, плавно плыл то в ту, то в другую сторону, а он шагал по камере, как по палубе, давая ослабшим за последние недели ногам возможность восстановить силы.

Странно, но было такое ощущение, что добрался до дома. Конечно, хотелось бы обитель комфортнее, но ведь могло быть и хуже. Под потолком, в железной дырчатой трубе — лампочка. Можно даже и читать. Если бы было что. На единственной полке оловянная тарелка. Кружка. Топнул в пол раз, другой — глухой звук. Монолит. Постучал в стену. Сначала для проверки крепости, а потом и азбукой: «SОS!» Тишина. Нет ответа. Только тупые шаги в коридоре. И оглушительный грохот удара в лязгнувшую засовами дверь.

— Я т-тебе, б…, постучу! — Часовому, наверное, приятно прикрикнуть на Колчака! Даже, пожалуй, и ударил бы. Не со зла, а для истории. Чтобы потом рассказать: «Вот этим самым кулаком и заехал в евоное рыло!» И вдруг все провалилось. Тьма кромешная. Какое-то время стоял, моргал и не видел ничего. Ждал: не включат ли? Шагнул — налетел на ввинченный в пол табурет — заскулил. Выругался. Осторожно шагнул еще и еще — наткнулся на стену, перебираясь, нашарил дверь. Постучал.

— Эй, как тебя? Что со светом?

— Спи, сука! — ответили из коридора. — Свету ему подавай. — Да, злобы в голосе часового, пожалуй, и нет. Только служебная строгость. А как же без нее? Хороший солдат.

Добрался до койки. Сел. Ржаво заскрипела — вот-вот развалится! Качнул туда, сюда — стоит. И кровать хорошая! — повалился на бок, застыл в неловком, полусогнутом положении. И все бы хорошо — мучила мысль об Анне. Как там она, бедная? Вот навязалась-то… декабристка!

Каждое, даже легкое движение отзывалось скрипом и звоном. На брачную ночь бы подарить тому комиссару, что арестовал на вокзале.

— Мерзавцы! — полнокровно бросил в пустоту, и многоголосое эхо улетело куда-то вверх и в стороны, как взрыв гранаты.

— Мерзавцы!

Подождал минуту и повторил полюбившееся слово. Тишина. Ушел караульный. Наверное, спать завалился.

Встал, притопывая каблуками, мелкими шажками тронулся вперед — и ослеп от брызнувшей боли. Врубился лбом во что-то. Нашарил стену, пошел вдоль нее, вытягивая руку, чтоб не наткнуться. И удивительное дело, скоро научился чувствовать близость предметов! Не видел, но ясно чувствовал: вот он, близенько. Будто шум какой. Немота. Трогал — точно! И долго еще мягко похлопывал, выстукивал стены — пока не устал.

Вернулся к железной кровати. Достал платок. В углу зашита ампула. Положил в рот. Примериваясь к самому черному в своей жизни поступку. Онемел на какое-то время и, заторопившись, убрал.

Он успокоился и даже заснул, но пробирающая до костей стужа скоро разбудила. Трясло, ломало ознобом, скрючивало, как малярийного больного. Он знал, что нужно мысленно бросать руки и ноги в разные стороны — и тогда постепенно согреешься. Но ничего не получалось. Трясло. Сколько мог, подворачивал полы шинели, шевелил пальцами ног. Наконец, замер и принялся медитировать: опять видел себя под экваториальным солнцем. «Какая жара! О, как мне жарко!» — и успокоился и провалился в сон до самого утра.

То есть, конечно же, просыпался — но это ангел-хранитель будит нас темной ночью, чтоб не забывали помолиться за ближних своих. И Колчак просил Богородицу Деву пожалеть Анну — и опять согревался, и опять плыл на теплых волнах мечты и усталости в счастливую страну сновидений. Там он опять был молод, силен и сказочно удачлив! Там взлетал на его мине крейсер «Такасаго»; там благополучно выбирался из ледяной полыньи.

Утро порадовало солнышком. Лежал и тихонько улыбался щекочущему теплу зимнего луча. Жизнь все-таки хорошее, интересное занятие!

Кто-то стучал в стену. Но шифр непонятный. Не азбука. Вот и пожалеешь, что не сидел в тюрьме прежде. Надо бы знать и такой код. Какой-то квадрат, говорят, вроде таблицы умножения.

Энергичным движением встал, принялся делать гимнастику.

Сломал в кувшине корочку льда, умылся до пояса.

В коридоре тоже оживление: лязганье засовов, дверей, топот, нечленораздельные звуки. Скоро посредством выдвижной коробочки подали кашу. Горячую! Гречневую, на воде — какую особенно и любил. Да еще и кипятку в кружке. Что еще надо приговоренному к повешенью человеку?!

Вошел охранник, с виду вполне добродушный. Смотрит весело. Тюрьма и, правда, что-то вроде гостиницы: кого-то принимают, кого выписывают. В преисподнюю. В рай! На днях Самуила Чудновского совсем уж, было, расстреляли — выпустили! Теперь при портфеле и нагане — начальник «чека»! Может, и с адмиралом то же будет. Да и жалко мужика, сразу видно, душевный. Говорить долго не говорили, а газеткой со щепоткой самосада Андреич поделился. Пусть прочистит адмирал дыхательный путь дымом, может, и в голове выйдет прояснение, покается в грехах да даст обет не грезить против новой власти. Отпустят!

— Бритвочки — разрешают! — прогудел на вопрос адмирала, — это — нет ништо! — успокоил узника и пошел дальше, выполнять свои нехитрые обязанности.

Колчак пожевал губами, усмехнулся: вот и я встретил своего дядьку Морея. Как Достоевский.

Если в поезде мучила неизвестность, горечь потери, предательство близких — то теперь это все позади. Прекрасно понимал, что расстреляют. И необходимо только одно — безразличие. Если последние месяцы, на воле, он катился под гору, в какую-то страшную яму, то в юдоли вдруг ощутил возвращенье прежних сил. Теперь все в жизни зависело от него! Оставалось только не ударить в грязь лицом. То есть оставаться тем простым, неприхотливым и смелым человеком, каким был всегда.

И все будет хорошо.

И уже радостно смотрел на кусочек голубого неба. Иркутск, город, с которым, никак не связывал планов, сыграл странную роль. Здесь, в Харлампиевской церкви, венчался с Соней Омировой. И вот, заброшен совсем с другой женщиной. И, скорей всего, придется сложит здесь головушку. Не повезут же через всю страну в Москву, на Лобное место. Теперь это делают тихонько. На рассвете. В подвале. Какой-нибудь Юровский разрядит свой револьвер в бело тело Колчака.