Николай Шадрин - Сестра милосердия

— Нет! Што вы! Не положено! — толкнул обратно, но нежно упрямая пружинка выдвинула коробку опять.

— А кто видит? Бери, дурачок. Чаю мне принесешь.

И родным, ранящим душу веяло от ее голоса. Солдат, задохнувшись смятенным чувством, слизнул с коробки пальцами монету, но все не решался положить в карман.

— Вам и так скоро принесут.

— Бери, бери! — И он подчинился. Пять рублей — деньги мизерные. За время правления чехов золото совсем обесценилось. Но солдату приятно иметь монетку от барышни-красавицы. В качестве «сувенира-с». «Княгиня, наверно».

«Княгиня», не желая предаваться унынию, поставила ноги шире плеч и сгибалась в ту и другую сторону, занималась по системе Далькроуза. Прошлась по камере, высоко поднимая колени. Сделала гимнастику для дыхания — уже по системе Виардо. Пустила длинную, вибрирующую трель, и, чтобы ни у кого не осталось ни малейшего сомнения относительно ее политических воззрений, звонко, точно попадая в каждую ноту, пропела:

— Славься, славься, наш русский царь!

Ей захотелось поменять местами кровать и табуретку — но и то и другое оказалось привинченным к бетонному полу. Только отодвинула подальше поганое ведро. Крепко поскрипывая ладонями по телу, умылась холодной водой, еще прошлась по своему новому жилищу, и села на кровать, ожидая ужин.

Тюрьма жила своей жизнью: где-то топало, где-то гремело железо, кто-то стучал в стенку. Кто-то закричал…но не от боли под пыткой, а так, по причине раздражения более высокого чина к чину поменьше. Но в этом ничего нового. Так всегда было. И будет, и никакая революция этот заусенец на теле жизни не сгладит. Даже добрейший Александр Васильевич этим грешил. Анна обернулась, будто могла увидеть сквозь стену любимое свое существо, дающее ей возможность дышать — длинноносую свою химеру! Конечно, тоскливо без него. Но — где-то здесь! И на душе спокойно. «Если вынесут „расстрел“ — попрошу, чтоб и меня!» — будто предупредила кого.

А кашу не несут. И помещение холодное. Сырое. Жизнь хороша переменами! У дедушки в Кисловодске была собственная гостиница, на сорок номеров. Какие чистые, ухоженные! И как бережно относились там к жильцам. Маленьким «сафонятам» запрещалось туда бегать — чтоб не беспокоили гостей. А какое подавали молоко! К концу лета, когда вырастает полынь — оно начинает горчить. И тогда коров кормили специальной, «сладкой» травой и спелыми яблоками. И какое это было молоко! А какая сметана!

Да что же это каши-то не несут! Раздраженно встала, прошлась. Прав бородатый отец всех большевиков и беспорядков в мире: бытие определяет сознание! Вздохнула, выглянула в окно — стена. Голые деревья. Заваленные снегом дома. Деревня какая-то, а не город. А Бог-то, оказывается, есть. ОН привел на место, где когда-то венчался Александр с Соней, клялся ей в верности на всю жизнь! На что-то повенчает теперь с Анной. Не на царство — это уж точно. И, едва ли, на долгую жизнь с веселыми чадами. А скорей всего, на «печаль и воздыхание да вечную память». Чтоб не повадно было красть чужих мужей. И шагала по камере, пока голова не закружилась, и не поплыла табуретка с ведром в разные стороны. Тоже развлечение!

Загремели засовы. Уголовные пришли за парашей. Обязанности обслуги здесь выполняли они. Вполне добровольно. И даже с удовольствием. Это давало возможность широкого общения и лишние прогулки по свежему воздуху. Вели себя корректно.

И почему это у людей особенно хороший аппетит бывает, когда нечего кушать? Но как бы ни было тоскливо, холодно и голодно в начале мировой революции в неприветливом городе Иркутске — ни разу не пожалела о выборе! Там, вдали от адмирала, было бы хуже! Зачахла б от тоски! А так — можно и терпеть. Здесь он где-то, милый, совсем недалеко. Тоже тоскует. «Люблю тебя!» — прошептала в пространство.

Может, у нее среди прабабок водились ведьмы — но в такие минуты у Колчака начинало учащенно биться сердце, и что-то заставляло посмотреть вверх, в правый угол потолка, где находилась ее камера. Хоть и не был уверен: здесь ли? В этой ли тюрьме? Да и в тюрьме ли? Вчера, на вопрос: где содержится Тимирева? Комиссары дружно заявили: не здесь!

Принесли кашу…гречка. На воде. Вместо чая — кипяток. Она поблагодарила.

— Это вам, — выудил из рукава шоколадку часовой. — От Ольги Алмазовой.

У Анны дыхание перехватило и ноги подогнулись. Вроде как не было у нее в жизни подруги ближе Гришиной-Алмазовой!

— Она что? — не поверила, — начальница тюрьмы?

— Ага. Самая главная! Вон в том кабинете заседает, — ткнул куда-то в пол. И, заслышав шаги в коридоре, крикнул, — посуду не задерживай!

Анна пожалела, что не догадалась передать шоколадку Колчаку — можно ведь, наверно? Но каша была съедена, кипяток выпит, и пришло новое соображение: под оберткой записка! Развернула хрустящую бумагу — никакой записки — но зато дохнуло таким одуряющим ароматом сливок, какао, горькой ванили — голова закружилась! А пальцы уже отламывали от задеревеневшей на холоде плитки кусок, и не было сил не положить его в рот. И по языку до гортани разлился вкус «мокко».

— Завтрак съем сама. Обед разделю с надзирателем. А ужин отдам Колчаку! — шутка показалась забавной, и опять пожалела, что нет его рядом — сумел бы оценить! Хотела откусить еще кусочек, но решительно завернула и положила на срез подоконника — Александру Васильевичу. Конечно, лучше было передать целую. А то надзирателю тоже захочется откусить — много ли достанется милой Химере.

Прошлась по камере. Нечем заняться! Почитала бы — да нечего! И руки сами потянулись к шоколадке, чтобы прочитать хоть адрес фирмы — все какая-то связь с миром. Но сдержала порыв и даже отошла в противоположный угол, чтоб не тревожить душу ароматом.

А минуты тянутся одна за другой — когда-то наберется час. Потом другой. Какая странная субстанция — время. В счастье, веселье — несется вскачь! Раз, два — и кончился день! А как попал в узы — вот тогда-то и поймешь, что такое секунда. Так-то она тяжеловесно ползет. Как клоп по стене. Изойдешь вся, изнеможешь, ожидаючи хоть какого-то слова, хоть какого-то лица человеческого. Покрутится по камере, да и опять к волчку прильнет: не случится ли чего в коридоре? Да и часовому одному скучно. Подойдет к двери — и потекла беседа. Он из крестьян. Тоже стосковался по смирной жизни. По покосу да пахоте.

— Гляди, и девушка ждет? — интимно приглушила голос Аннушка. Солдат только вздохнул всей грудью да головой потряс — такая тоска разобрала по оставленной в деревне зазнобе.

И опять Анна садилась на кровать, а в голову лезли воспоминания раннего детства. И гимназистка Ефремова! Жарко дыша, говорила о любви! «Знаешь, каждый мужчина хочет, чтобы женщина принадлежала только ему! И он хочет ее… убить! И обладание, — шептала, трепеща белыми ноздрями, — это убийство! Как пронзание кинжалом. Насквозь! — Бедная Аннушка уж готова брякнуться в обморок, а начитанная Ефремова не умолкала. — Чтобы текла кровь! Они хотят нас получить и убить! Так много в них первобытного!