Николай Шадрин - Сестра милосердия

Кстати, тело не такое и белое, и чего бы только не дал, чтоб сходить в русскую баньку! С каменкой и угарцем. И чтоб жара такая, когда щекотно ввинчивается до самых костей, трещит на голове волос! И с полка бы — одурев от жары, босиком в сугроб! Сибирь. Здесь это просто. Если спросят последнее желание — буду клянчить парную!

И уж другой, легкой походкой пошел по камере. Нет. Не десять шагов в длину — только семь, а поперек и четырех не выходит. Но зато времени — хоть отбавляй. Приходится убивать.

Невольно задумался, рассматривая себя с той и другой стороны: что же это, может сюда угодить? Или сюда. И уже через день другой эта рука закоченеет. И то, что сейчас ходит, думает, смотрит в окно — успокоится навеки. И зачем была дана жизнь? Он посвятил ее без остатка служению отечеству. И вправе бы не требовать, а попросить снисхождения-в виде спокойной старости. И какого-нибудь внука или внучку. Для утешения преклонных лет. А вместо этого — пулю. Скверный анекдот! — как сказал бы узник из города Омска.

Легко, почти весело вышагивал по камере и поглядывал на массивную, с «волчком» дверь, мол, скоро ли вы там? Я готов! И насвистывал военный марш, лихо, со скрипом, поворачивался на углах. Самое главное — выполнить долг. А там… уж ничего не страшно, там любая потеря только приближает… к чему? Уж не к святости ли? Неужели, так?! А что? — остановился адмирал, — могут и причислить. К лику святых. Ни хрена себе: святой Александр Колчак!

Твердо ступая, продолжил путь в никуда по периметру камеры. Революционный солдат — с той стороны — припал к волчку, смотрел на «страшного адмирала». Ждал: повернется, оскалится клыками, и полезут из седых волос козлиные рога. Но нет… ни хвоста, ни клыков. Разве что… копыта. Стукоток, вроде как копытный.

Завизжали позади железные двери — солдат отскочил от камеры со счастливой цифрой «5». Вытянулся во фрунт — несет службу, на преступных людей и смотреть не хочет!

Бурсак. Караульный знал его как начальника тюрьмы. Только фамилия тогда была другая: «Блятьлиндер». Железно ударил обойкой приклада в пол, приветствуя начальника. За Блатлиндером — Нестеров. Капитан. Как мухи слетелись на пирог. Неймется посмотреть. И уже из-за спины Нестерова прогремел ключами Андреич. Полно ключей. И узелок в руках. Передача от кого-то. Рука ногу моет! Буржуи уж чего-то послали. А эти передают. Одна шайка лейка! Часовой смотрел на начальство остекленевшими в преданности глазами.

— Как он?

— Тихий! Ходит много!

— Ходит?

— Точно так, ходит!

— Ну, пусть походит, — комиссары оскалились и заржали, как кони на лугу. Блатлиндер-Бурсак скрипел кожей, вытанцовывал в предвкушении исторической встречи с врагом революции номер один.

— И здесь попасть не можешь, — намекая на скабрезное, прикрикнул на Андреича. — Тот суетно тыкал ключом в скважину и тоже хихикал.

Дверь с визгом отворилась — вошли.

Адмирал поклонился, встречая добрых гостей:

— Прошу, господа.

Нужно было оборвать арестанта, изменить тон отношения, но они молчали и смотрели. Их смутил взгляд: ясный, приветливый. Ожидали увидеть озлобленным, затравленным, может, надменным или трусливым — но никак не сияющим светом дружелюбия. Что это? Коварство?

Даже Бурсак, давно оскотинившийся на своей собачьей работе, — потерялся под ясными лучами взгляда Колчака. Адмирал будто спрашивал: чем могу быть вам полезен? Бурсак заготовил фразу: «Как вам в новых апартаментах, господин Верховный правитель России?!» Но что-то случилось, мысли перепутались, и слово не шло с языка. Нестеров вовсе повел себя неприлично: смотрел во все глаза и, кажется, готов был бросить ладонь к виску и выполнить любое приказанье адмирала.

За минуту до комиссаров — Колчак открыл новый путь. Еще с детства, помимо миража честолюбия, в душе его неустанно теплилась любовь к жизни монастырской. И теперь казалось, что смог бы быть хорошим иноком. Он будто перевоплотился в того воображаемого иерея, которому ничего не надо в жизни, кроме служения ближнему.

— Жаль, не могу угостить чаем. — И еще долго потом капитана Нестерова преследовал его ясный, небесно чистый взгляд.

— Я думаю, в этом вы недостатка испытывать не будете.

— Да. Чай будет, — кивнул элегантный Бурсак.

Колчак порхнул пальцами, мол, это так не важно — самое главное, что встретились и есть возможность поговорить по душам. Революционеры никак не могли справиться с собой. Не лясы же точить они пришли к нему! И уж совсем не друзья встретились в этом продолговатом каменном мешке.

— Однако не забывайте, что вы здесь не на курорте! — взял нужный тон Бурсак. — Не в Карлсбаде.

Колчак обвел камеру взглядом.

— Да я ведь только в Японии и отдыхал от трудов… — «праведных» — выговорить не решился.

И разговор потек, как и должно ему течь, в русле допроса.

На прощание Бурсаку пришла фантазия сверкнуть великодушием:

— Тут вам продуктов успели натащить — получите!

Колчак попросил постельное белье, предметы быта. Комиссары обещали.

Они уже ушли. А с Колчака все не хотела схлынуть волна светлого умиления. Все-таки любят. Узнали — и несут передачки. Не боятся! Да и революционеры какие-то не страшные. Это вчера показались такими. С непривычки. Если так дело пойдет, могут оставить в живых. Ведь лично-то, слава Богу, ни в каких преступленьях не замешан.

Часовой в коридоре слышал, как Нестеров сказал:

— Херувимчиком прикинулся!

— Он и адмирала-то получил тем, что на паркете был мастер танцевать. Царице очень нравился! — и захохотали от сознания власти и радости быть хозяевами жизни!

Появилось много свободного времени, и он теперь много молился. И все как-то за упокой родителей. К ним испытывал особенную нежность, благодарил за их заботу и любовь. Молил многие лета и благоденствие сыну. Софье. За здравие и счастье рабы божьей Анны. Пытался, было, помолиться за продление дней жизни себе — да в голову влетела странная мысль. Если представить жизнь, как течение реки к океану, и пусть какой-то очень понравилось течь, и стала бы просить Бога продлить ее русло! И что? Пустить ее воды по какому-то кольцу? Что получится из этой реки?

Относительно своей судьбы осталась одна краткая молитва: «На все твоя воля, Господи».

— Эй, солдатик, — постучала ноготком в обитую жестью дверь, — подойди-ка… что-то скажу.

Егерь оглянулся, двинулся вразвалку — гуляет человек по коридору. Наклонился, заглянул в волчок. Барышня. Как картинка хорошенькая! Улыбается. И у солдата потеплело на душе, и сам расплылся дурацкой улыбкой.

— Как тебя зовут?

— Васи-илий! А тебя?

— Анна Васильевна. Ты бы булочку не мог мне достать? — коробочка плавно, беззвучно выползла — и на ней солнечным зайчиком, царский золотой.