Николай Шадрин - Сестра милосердия

— Где твое золото? Отвечай!

С трудом двигая в снегу ногами, старался отойти дальше от сына и жены, чтоб принять весь урожай пуль своей грудью.

— Где твое золото?! — вяз в ушах визг. И тот, босой Колчак, медленно поднял руку и указал: «Вот мое золото». И увидел так же по колено бредущую по снегу Анну.

Адмирал дрогнул и открыл глаза. Ноги одеревенели от стужи. Поднялся, принялся ходить. Какой странный сон.

Сапоги громко стучали по бетонному полу, скрипела, пощелкивала под подошвой каменная крошка. «Скоро уж, — нахмурился Колчак, — сон в руку». Да еще Войцеховский, забубенная головушка, со своим ультиматумом. Тоска могильной плитой давила, не давала дышать. Подошел к двери, принялся колотить кулаком. Когда подошел егерь и ударил в дверь прикладом, Колчак взмолился:

— Во имя всего святого на земле, во имя ваших детей и родителей — три минуты свидания с Анной Тимиревой!

Солдат грубо выругался и сделал неприличное, позорное движение. Колчак отошел в противоположный угол. Опустился на колени и принялся молиться единственному своему заступнику — Отцу небесному.

Ольга передала записку с ужасным известием. Колчак приговорен. Что-то в груди Анны дрогнуло и оборвалось.

То есть, с самого начала знала, чем кончится. Но не думала, что так скоро. И что будет так больно. Сдавило — пошевелиться нет сил. Сковало по рукам и ногам.

Барабанила в дверь, разбивая в кровь кулаки — но прежняя охрана сменилась — а новая явилась неожиданно грубой. В казакинах, в полушубках — похоже, рабочие. И как-то нехорошо угрюмы. Ни о какой прогулке по коридору и речи быть не могло.

— Ребята, миленькие, пропустите меня к нему, — молила Анна — ей велели замолчать! Сказали, что он давно переведен в другую тюрьму. Анна не верила. Впрочем, один кричал одно, другой другое. Кто-то захохотал и сказал, что китаец-палач давно уж отрубил ему голову. А один успокоил, мол, без суда преступников не казнят. И суд здесь состояться не может — повезут в Москву. К Ленину. Да еще и оправдают, гляди. Еще нас с вами переживет!

Стемнело. Отключили свет. И было бы непроглядно темно, но стена засеребрилась — взошла немая луна. И смотрела в окно, отпечатывая на стене черную решетку. Аннушка даже обрадовалась: поможет побороть сон, молиться всю ночь во спасение раба божьего Александра. О, если бы можно было пойти к расстрельной стене! Какое бы это было счастье, с какой радостью отдала бы Божиньке свою жизнь вместо него.

Скоро в коридоре все стихло, только где-то монотонно, как сверчок, выстукивали какие-то сигналы. Анна тогда еще не знала тюремной азбуки, слушала удары, ничего не понимая. Наконец, стук смолк. Только луна, казалось, звенела с чистого ясного неба. И назойливо лезла слышанная где-то песня: «А с неба темно-голубого луна смотрела на меня». Нет, не голубое. Фосфорическое, безразличное к людскому горю. Громадный фонарь холодного, мертвого света.

И Анна тогда впервые поняла, с какой тоски волки воют по ночам на это светило. И мысли приходили о тщете жизни человеческой, о том, что вот это и есть мир Божий: ко всему безразличный, холодный. А день, с его сутолкой, криком охранников и грохотом железных дверей — сон. Кошмар. Наваждение. А настоящая жизнь начнется после дня, то есть после смерти. Об этом говорят все религии. Так стоит ли цепляться? Что в ней останется — если уйдет он. Солнце ее жизни. Повторяла молитвы одну за другой — и успокаивалась. Но что-то ей говорило: все не то! Не может человек вместить смысл бытия. В мире происходит что-то такое, чего не может понять ни один мудрец, ни одна религия.

И бормотала уже что-то нечленораздельное; шагала по переполненной лунным светом камере, ложилась на кровать, раскидывала руки на объятия и молила Бога Всевышнего: «О, если ты есть! Дай мне его! Выведи нас из ада! Ведь ты можешь! Я столько раз читала про Петра! С него падали оковы, рушились стены, и ангел выводил его на волю! А мне так нужно туда! Колчак лучше Петра! — кричала она в исступлении, — мне так нужно вывести его отсюда! Помоги мне, Господи!» — но тихо в тюрьме, и ночь смотрит огромным оком Полифема.

И вдруг что-то упругой змеей взыграло в груди — и, понимая, что Бог ничем помочь уже не может, со всем жаром оскорбленной души обратилась к силе Вельзевула. Стонала, визжала какие-то древние заклинания, которые, как оказалось, откуда-то знала. Выкрикивала не столько слова, но какие-то страшные безумные звуки и вела себя, как безумная. И призывала Дьявола разбить черной молнией засовы, разрушить тюрьму, чтобы камня на камне здесь не осталось на веки веков!.. Но и сила злобесного потустороннего мира, понимая хитрость Анны, не спешила на помощь. И она царапала дверь, как кошка, стонала, пыталась сдвинуть тяжелый засов через щель шпилькой — тщетно.

Прекрасная грозная ночь хохотала над ее бессилием, выплескивала на нее потоки фосфорического света, вспыхивала то в черных глазах, то на влажном оскале зубов.

Чудновский остался с расстрельной командой в тюрьме. Проснулся среди ночи от странного, смутного чувства. Какое-то время, ничего не понимая, смотрел при слабом свете фонаря на каменные стены, на спящих товарищей.

— Собака! — поднял палец красноармеец Аким. — Собака воет!

Ближе к утру Анна окончательно выбилась из сил и, сидя на табурете, со сложенными ладонь к ладони руками, забылась тяжелым сном, как спят, должно быть, мужики с глухого перепоя. Где летала ее мятежная душа в эти часы — одному Богу известно.

Гришина-Алмазова, обеспокоенная предстоящим, тоже не спала. То есть дрема подступала, веки сладко смыкались, но едва устанавливалось глубокое дыхание — невидимый толчок — просыпалась! Смотрела на ярко освещенную луной стену. Горько признаться, но предстоящее убийство не шокировало. В конце концов, человек выбирает профессию военного. И должен быть к этому готов. Да и слишком много преступлений совершено его именем. Это знамя победители должны были втоптать в грязь, уничтожить.

Жаль ей было Анну! Ольга знала, что нет на свете ничего ужаснее вдовства. Быть вдовой мужа побежденного. Это они теперь ее не оставят, пока не натешатся, не сгноят где-нибудь в холодной щели Нарыма или на ужасной Стрелке. Но и оплакивать горькую судьбу своей подруги еще не время. Ведь вот он, в соседней камере. Жив.

И странное дело, каким-то темным участком сознания, какой-то зловредной частью души ей казалось, что это… справедливо. Да. Желала его смерти. Какое-то непонятное, неясное чувство требовало этого. И, если бы большевики оправдали, отпустили на свободу за прежние заслуги перед империей в изыскании Северного пути, например, за постройку ледоколов и громкие подвиги на театре войны — она была бы против. И не потому, что адмирал, однажды, сам того не желая, повредил ее мужу. Это дело старое. Нет! Здесь было что-то другое.