Василий Лебедев - Обречённая воля

Еле приметные колеи прошлогоднего летника были перерыты потоками талых вод. В эту бурную весну снег подобрался скоро, но в балках, особенно днём, когда разогревало солнце, всё ещё громыхали потоки рыжей, весенней воды. В глубоких распадках ещё лежал тяжёлый зернистый снег, а на взлобках степных увалов уже брызнуло к солнцу зелёное острожалье свежей травы. Всюду волнующе пахло земной испариной. Степные просторы и дали Задонья млели в белёсой истоме, и только утром, просушенные ночным холодком, они становились необыкновенно глубокими и чистыми; по утру далеко просматривалась степь, ясней проступали в прозрачной дали купы верб и теснины дубняка у приткнутых к берегам станиц. С турецкого берега летели бесконечные стаи птиц. Люди подымали головы на их крики, искали среди белых хлопьев облаков и дивились, когда видели совсем низко.

Булавин скинул свой ерчак на землю, расстегнул кафтан, выпростал из-за пояса длинноствольный пистолет Зернщикова и присел на берегу, над самой стремниной. Вода была мутной. Дон уносил всю муть степных потоков и рек, тащил сухие сучья чернотала, посечённый камыш, вырванные где-то льдиной, выполосканные добела корневища прибрежных прошлогодних трав.

— Об чём дума, Кондратей Офонасьевич?

Булавин узнал за спиной голос Соколова, но не оторвался взглядом от реки. Где-то в прибрежной осоке сочно плеснула щука, разжигая к вечеру икрометный азарт.

— Сей день станем письма приворотны писать? — снова спросил грамотей. В письмах он был мастер, и Булавин не отпускал его от себя, хотя Тимошка и упрашивал его отпустить до поры, пока не навестит своих под Черкасском.

— Письма? — Булавин взглянул на здоровое, молокопойно-розовое лицо Соколова. — Сей день не станем писать.

Подошёл Стенька, молча положил перемётную суму в ноги атамана и почтительно сел рядом, светя серебряной росшивью дорогого кафтана.

Конная вольница Булавина, стреножив коней, кинулась к берегу. Где-то в походном барахле нашлись сети, и вот уже десятки голых тел замелькали на берегу. Подначенные со всех сторон охотники до свежей рыбы, крестясь и поругиваясь, охая и хрипя, полезли в обжигающую холодную воду. Уже где-то за полверсты слышались выстрелы гульбщиков по весенней птице.

— Костры палить под лесом! — распорядился Булавин.

Он раскрыл суму, достал бумаги, захваченные в станицах, отобрал кое-какие и стал трудно, по слогам, читать, не доверяя никому.

«От Голубинского до Черкасска в 33 городках — 6470 человек. От Донецкого до Голубых в 20 городках — 6970 человек. В самом Черкасске — 5000 человек…»

— И один иуда с прихвостнями! — прорычал атаман, имея в виду Максимова со старшиной.

Кашевары-ермачки потащились с кожаными тулуками за водой к Дону, но мутная вода могла попортить казаков, и Стенька самолично велел направиться кашеварам к лесу, где в реке Лисковатке можно отыскать омута со светлой водой и замесить на ней пресные лепёшки, по татарскому обычаю, и сварить на хорошей воде кашу.

— Тиханушки! Тиханушки-и-и! — орал какой-то полуголый на берегу. — Да то ж сазан! Сазан, гутарю вам!

— Истинно сазан! Величеством с сома!

— Тихо! Тихо! Держи! Не пущай, мать твоя околесица!

— Да то не сазан, то — щука!

— Кто меня облыгает! — раздался над Булавиным хрип.

Посмотрел — стоит казак Щука, лихой рубака, недавно утопивший воеводу. Он пришёл к Булавину и привёл больше сотни вольных степных людей.

— Садись, Щука! Пусть себе забаву творят…

— Не до посиделок, атаман. Поди на час…

Они отошли подальше от всех. Щука говорил в самое ухо:

— У меня под рукой четыре разбойника. Из скита пришли, после зимовки. Любят погулять…

— Ну и чего? — неторопливо оборвал Булавин.

— Едва мы остановились — они в Сиротинскую за вином.

— Кто велел?

— Охолонись, атаман. Слухай. Едва доскакали — и обратно: к Сиротинской Максимов подходит!

Шрам на левой щеке Булавина побагровел.

— Ай, разбойнички твои, Щука! Ай, сукины сыны! Да за такую весть дал бы я им по горсти золотых чургунцев, токмо ныне не до того… Стенька! А Стенька!

— Вот я, атаман! — Стенька появлялся так же ловко, как когда-то делал это Цапля.

— Возьми казаков и разузнай толком, сколько войску у Максимова, как стоят и… всё узнай! Токмо чтобы вас не видел ни кот, ни кошка! Максимов у Сиротинской. Лети!

Стенька отбежал. Засвистел. Заорал казакам, выбирая ненадёжней, и вскоре скрылся в табуне. Там, в тёмном косяке лошадей, он собрал казаков и ускакал в сторону Сиротинской станицы.

— Ну, Щука, ежели сей же час нападут — не устоять нам. Надобно время выждать, пока наши на бударах подойдут.

— Как выждать?

— Чего как? — сорвался Булавин. — Гони всех из воды! Все к лошадям! В готовности быть велю!

А сам подумал: «Ночь. Едина ночь нужна, а там — наши…»

Максимов знал о месте стоянки Булавина и поспешил под вечер занять Сиротинскую. Идти на повстанцев он не мог в тот же час, поскольку полки были вымотаны переходом. Бой решил дать на другой день. Его конница получила корм на ночь и к следующему дню готовилась на бой и преследование булавинцев, но Максимов был спокоен: конница Булавина на плохих лошадях — с бору да по сосенке, и не уйти им от погони бывалых старожилых казаков и дикой конницы калмыков. На остальных казаков, навербованных в верховых станицах, надежда войскового атамана была невелика.

Утром неожиданно для всех со стороны булавинцев прискакал казак и потребовал Максимова. Войсковой атаман услышал, что Булавин желает переговоров. Часа два ломали голову черкасские старшины, но не могли ни догадаться, ни выпотрошить булавинского казака — он ничего не знал. Тогда решено было на кругу послать к Булавину Ефрема Петрова.

Два хорошо знакомых человека, два бывалых казака встретились на опушке Красной дубровы. Было уже за полдень, из-за поворота Дона показались первые будары с булавинцами. Стало легче дышать.

— Нас победить немочно, — загремел Булавин, — понеже к нам приплыли многие тысячи новых казаков и мужиков. Ежели мы сойдёмся, то велми многие кровя прольются, а я чаю, что надобно нам виноватых сыскать промеж себя, — так мы приговорили своим войском, приговорите и вы своим на кругу.

Через час в стане Максимова поднялся шум — то кричали на кругу верховые казаки.

— Ты веришь Максимову, атаман? — прищурился Щука хищно.

— Не верю!

— Тогда чего велишь?

— По коням, атаманы-молодцы! — крикнул Булавин. — Настал наш час. Пешие — берегом! Конные со мной по степи! Ударим заедино! Слышите меня, вольные люди?

— Слышим, атаман! Слышим!

— Покрушим изменников! Постоим за волю реки, за горькие слёзы мужичьи! Не пасись, братья, живот погубить — пасись во страхе своём воли отбыть! Все ли слышите?