Василий Лебедев - Обречённая воля

Матросы налегли на вёсла, и вот уже бот закачало на серой невской волне, лишь на днях загулявшей после ледостава. Всё дальше отходил бот от островного мыса, где стоял маяк и куда ждали по весне иноземные суда.

— Не возьму! Не собачься очами — не возьму! — зыкнул Пётр на Меншикова. — Знаю! Охота на Дон, свою службу мне показать, а пуще того на свои битюгские земли взглянуть, добро своё боронить от воров! Одначе есть дела поважней твоих и моих — дела российские, и делай их, благословясь, где тебе велено!

Саженей за пять до берега Пётр поднялся в боте, а когда тот чиркнул килем по гальке, выпрыгнул на берег и пошёл отмерять длиннущими ножищами, как на ходулях переступая через брёвна, камни, расталкивая бочки. На Невской просеке — «прешпекте» — порадовался опять прочным избам, стуку топоров, треску падавших деревьев.

— Ту медну пушку выкати на самый мыс заместо вестовой! Слышишь?

— Слышу, мин херц…

— Что? Язык к заду присох? Страшишься оставаться тут? В городе сем страшиться стыдно, тут силу себе имать надобно!

— Да какой ещё тут город…

Пётр резко обернулся, схватил Меншикова за грязный шарф.

— Помни, Алексашка! Помни всечасно: ежели будет то богу угодно и Кондрашка мне кровь станет портить и дале всё отвоёванное в поте и крови турке и шведу отдам! Всё! Но Питербурх — никогда! Это детище моё рожёное. Я его под сердцем выносил, породил, тебе, наипачему и наиблизкому душе моей подлецу, на сохранение оставляю, понеже весь я в нём! Слышишь?

— Слышу, государь мой…

— То-то! И говорю тебе ныне, Алексашка, како духовнику: где бы меня ни убило — хоронить вези сюда! Только сюда!

От большой съезжей избы подъезжала карета на высоких, крашенных суриком колёсах.

— Ну, давай обнимемся!

Пётр резко обнял Меншикова и вдел своё длинное тело в узкую дверцу кареты. Лошади рванули с места. Только сейчас Меншиков отмяк лицом и присел, чтобы снять сапог и вылить воду. Делая это, он всё смотрел вслед царю и вдруг с улыбкой заметил, как из ямы у края «прешпекта» выскочил напуганный царским экипажем мужик и кинулся в сосняк, не прикрыв рубахой голого зада.

Наступала весна, работные люди начинали страдать животами.

Почти на половине пути от Сиротинской до Черкасска войско Булавина приостановилось нанемного отдохнуть. Булавин и сам простоял в Есауловской около суток. Потом будары с пешими поплыли вниз, за ними тронулась высоким берегом конница, но атаман задержался у друзяка своего, у Некрасова, оставив при себе сотни полторы казаков. Остался Булавин не как обычно — отвести душу в добром разговоре, иные сейчас наступили для него времена, другие заботы — такие, что голова трещит. Коротки им были вечерние часы, коротка оказалась и ночь апрельская. Некрасов ещё до разговора с Булавиным многое обдумал с неторопливостью, как и повелось у него, а теперь делился:

— Я тебе всё растряс. Всё раскинул, как на лугу. Атаманов назвал, коих мыслю привадить к нам. Теперь гутарь, как сдумал дальше?

— А моя думка така. Павлов пущай идёт на Волгу. Сёмка Драной подымает Северской Донец. Лунька Хохлач — от молодец! — тот по верхам ходит, за ним всё чисто, хоть подметай, и людей приворачивать мастер. Микита Голый с Рябым устали не ведают — людей скликают к себе. Лоскута я тоже направил…

— Староват разинец, — заметил Некрасов.

— Огневой, хоть и стар… Ещё письма пришли от Беловода и Туманного. Да! Чуть не забыл: близ Голого обретается ещё атаман Бессонов. Что за казак не знаю пока…

— Наш казак. Знаю. Ходит Бессонов, не спит, — заверил Некрасов. — А ты чего смур, при делах таких?

— Зело много забот навалилось на мою голову! Тебя, Игнат, недостаёт рядом, токмо не желаю тебя пристёгивать, понеже тут тебе место! Вяжи к себе срединный Дон и Волгу, а там…

— А там возьмёшь Черкасск, потом — Азов, а уж потом, объединясь, пойдём к Москве Волгой и Доном. Возьмёшь ли Черкасск?

— Черкасск возьму с лёгкостью.

— Так уж и с лёгкостью! — нахмурился Некрасов.

— Возьму, сказано тебе! У меня иные заботы, Игнат. Столько войска я никогда не важивал. Кругом всё горит, а людям надобно есть, и пить, и спать, и одевать их надобно, и всякое другое дело — не в обычай мне… Ну, хлебом покуда наполнились, в Донецком ещё взяли все царёвы запасы, а вот как дальше?

— Рассылай письма в порубежные города, пусть хлеб везут бесстрашно: купцам заплатим оптом и по той же цене, что ниже царёвой, станем тот хлеб голутвенным продавать, без наживы. С голоду не дадим умереть. Не за то сабли подымали. А без хлеба пропадём, Кондрат.

— То-то и оно: какая воля без хлеба? — вздохнул Булавин.

— А ты, Кондрат, переменился весь. Чего в тебе такое — в ум не возьму, а переменился, — почему-то с удовольствием заметил Некрасов. — Поначалу ты навроде как на Стеньку Разина смахивал, а ныне в тебе чего-то иное завелось.

— У Разина, Игнат, иное дело было. Он налетел, погулял, бояр показнил, золотом народ осыпал — и был таков. Вольная птица — на что лучше! А нам куда бегать? Нам надобно на месте, на Дону оставаться да волю боронить, ворогов наказать и людской устрой наводить како для казака, тако и для мужика, понеже он, мужик-то, как ни глянь, человек тоже, хоть он и мужик только. Эвона сколько их ко мне пристало, брошу ли я их в боярску пасть? Глянь на них — они ко мне, как к батьку, валом валят видать, царь Пётр пронял их. Пошёл мужик. Всё свой конец имеет. Железа и та от холоду трескает, а ныне тот холод всю Русь объял…

Некрасов сидел неподвижно, положив локти на колени и склонившись. Порой он согласно покачивал седеющей головой в знак согласия со словами Булавина. Выслушав, вернулся к разговору о самом насущном.

— Чего про Черкасск сдумал?

Булавин сразу не ответил. Он поднялся, прошёл в угол некрасовского куреня, где на лавке валялись побросанные трухменки, достал из-под них старый сайдак, в котором вместо лука и стрел теперь казаки возили еду и дорожные вещи. Порылся в нём, нашёл письмо написанное крупным почерком. Некрасов взял письмо, развернулся к оконцу.

«Ото 5-ти станиц от 3-х Рыковских, от Скородумовской, от Тютеревской атамана Дмитрея Степановича, от Антипа Афонасьевича, от Ивана Романовича, от Обросима Захаровича, от Якова Ивановича и от всех станиц Кандратью Афонасьевичу челобитье, и всему вашему войску походному челом бьём. Пожалуй о том у тебя милости просим когда ты изволишь к Черкасскому приступать, и ты пожалуй на наши станицы не наступай. А хотя пойдёшь мимо нашей станицы и мы по тебе будем бить пыжами из мелкова ружья. А ты також де вели своему войску на нас бить пыжами. И буде ты скоро управишься и ты скоро приступай к Черкасскому…»

— То истинно? — поднял голову Некрасов.

— Письмо подал надёжный казак. При мне оставлен. Весёлый — обману нет.