Пьер Ла Мур - За пределами желания. Мендельсон

— Согласен, — кивнул Карл. — Я не верю в проповеди, поскольку сам выдержал огромное число их без всякой пользы. Мой отец — да упокоит Бог его скаредную душу — умер посреди одной из них. Нет, я приехал сюда просто затем, чтобы самому посмотреть, не сошёл ли ты с ума. — Феликс не ответил и продолжал вертеть в руках рюмку с коньяком. — До того как ты покинул Лейпциг, — продолжал Карл, — ты написал мне, если помнишь, длинное и отчаянное письмо, которое меня крайне встревожило. В нём ты упоминал о своём намерении расстаться с Сесиль. Я сразу же испросил отпуск и давно был бы здесь, если бы наш советник посольства не влюбился в двадцатилетнюю девушку. Поскольку он писал сонеты и совершенно не руководил дипломатической миссией, мне пришлось заниматься ею вместо него, пока он не пришёл в чувство.

В Лейпциге бледный и одинокий Густав информировал Карла о том, что Феликс уехал в Дрезден, а Сесиль — во Франкфурт.

— Поэтому я сел на первый поезд и поехал прямо в Ганноверское представительство. Да, как ни глупо это звучит, в этом городе есть Ганноверское представительство.

— Как ты нашёл мой отель и как они позволили тебе подняться и барабанить в мою дверь?

— Мой добрый друг барон фон Стулейнхейм дал мне твой адрес. Как и все дипломатические начальники, он получает ежедневные полицейские сводки о прибытии важных лиц, питая слабую надежду на то, что какой-нибудь выдающийся ганноверец вдруг посетит этот жалкий, убогий город. Что касается второй части вопроса, то администратор отеля сам дал мне номер твоей комнаты.

— Каким образом? Я ведь дал строгие указания...

— Знаю, — перебил Карл, поднимая пухлую руку. — Но я напугал его. Сказал ему, что я из полиции. Ты бы удивился, как много людей верят, когда говоришь им, что ты из полиции. Показываешь какое-нибудь удостоверение — я, например, помахал своей старой клубной карточкой. Администратор удовлетворён и сообщил всё, что я хотел знать.

— Ну что ж, — с вызывающей иронией произнёс Феликс, — теперь, когда ты нашёл меня и всё выяснил, что ты собираешься делать?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Карл. — Я бы предпочёл, чтобы ты сказал мне, что собираешься делать.

— Я уезжаю через несколько дней с Марией в Париж. У неё там контракт. — Впервые друзья смотрели друг на друга с открытой враждебностью, готовясь к схватке. — Ты хочешь знать что-нибудь ещё? Или помашешь своей карточкой и заставишь меня исповедаться?

Карл проигнорировал насмешку Феликса.

— А что ты будешь делать после её парижских гастролей?

— Не знаю пока. Она упоминала о гастролях в Вене.

— А затем? — Голос Карла дрожал от гнева. — Потом гастроли в Милане. Или в Берлине, или в Лондоне, или в Санкт-Петербурге... И ты ездишь повсюду, куда ездит она. Ты будешь колесить по Европе в почтовых каретах, сопровождать её, заниматься багажом и организацией поездок. Что-то вроде секретаря-компаньона-администратора-любовника в одном лице. В каждом городе вы будете получать приглашения и цветы, которые бывшие любовники будут ей посылать, и слышать сплетни о её прежних связях. На репетициях ты будешь терпеливо ждать в её уборной или в отеле и смотреть каждый спектакль — из-за кулис, конечно, — пока не прослушаешь «Севильского цирюльника», «Лючию» и «Норму» по двести раз и не сможешь больше выдержать ни единого такта. И ради этого ты, внук Моисея Мендельсона и великий музыкант, покинешь жену и детей!

Карл резко оборвал себя.

— Ты дурак! — выкрикнул он. — Разве ты сам не видишь, к чему ведёт эта жизнь? Разве не видишь, что сейчас ты во сто крат несчастнее, чем был в Лейпциге?

Феликс был поражён горячностью своего друга. Он никогда не видел Карла в гневе. Это было устрашающее зрелище. Он, казалось, сделался выше и шире в плечах. Его тяжёлые челюсти сомкнулись в задиристой решительности. Легко можно было понять, как он напугал администратора отеля. И он говорил правду... Феликс признавал это, что было хуже всего, так как правда было последнее, что он хотел услышать.

— Возможно, — ответил он, — возможно, ты прав, но по крайней мере Мария даст мне любовь.

— Ты хочешь сказать, секс.

— Называй как угодно. — Он устало пожал плечами. — У любви много лиц. Кажется, китайцы называют её деревом со многими ветвями. Кто может уточнить, сколько секса нужно для любви? Считается, что слишком много секса убивает любовь, но я чертовски хорошо знаю, что недостаток секса уж точно убивает её. — К нему вернулась агрессивность. — Как бы там ни было, что ты знаешь о любви? Ты никогда не любил.

— Но у меня было полно секса, и я уяснил для себя одно: он недолговечен. Кто строит любовь на сексе, тот строит её на песке. — Карл резко замолчал и смерил Феликса холодным, почти враждебным взглядом. — Знаешь, мне кажется, что ты даже не любишь Марию.

Это замечание застало Феликса врасплох. Он всегда анализировал её чувства, но никогда не думал о своих собственных. Возможно, Карл был прав, но сейчас было не время дискутировать по этому вопросу.

— Не кажется ли тебе, что это должен решать я сам? — хмыкнул он, находя убежище в иронии.

Карл проигнорировал сарказм и продолжал, упирая на последнее заявление:

— Ты знаешь, что я прав. Ты думаешь, что любишь Марию, потому что она тебе нужна, а она нужна тебе, потому что ты одинок, растерян и страшишься будущего и тебе нужен кто-то, кто мог бы успокоить твою совесть и твои страхи поцелуями и ласками. Потому что ты не хочешь оставаться один на один с собой. И ты...

Вот она, правда, голая правда.

— По крайней мере, она меня любит! — почти прокричал Феликс, чтобы прервать неумолимый поток речи своего друга.

— Да, — признал Карл с мастерски наигранным спокойствием. — Да, она любит тебя. Она любит тебя, как любит этот тип женщин, — каждым нервом, каждой клеточкой своего тела. Такая любовь — это оковы, болезнь. Она знает, что вы не созданы друг для друга, что вы погубите друг друга. Такая любовь не приносит счастья.

— Это лучше, чем вообще без любви.

— Откуда ты знаешь, что Сесиль не любит тебя так же глубоко и сильно, как Мария?

— Сесиль! — Её имя вырвалось у него как фырканье. — У неё странная манера проявлять любовь.

— Это тоже правда, — согласился Карл, — но ради Бога, разве ты не понимаешь, что она продукт своего воспитания? С детства её учили быть леди, подавлять свои чувства. Но в ней тем не менее горит пламя любви, подлинной любви. И если бы ты только дал ей шанс...

— Шанс быть благородной? — усмехнулся Феликс. — Быть милосердной? Открыть объятия и простить своего раскаявшегося мужа?

Внезапно в нём не осталось ничего, кроме гнева — тёмного, всепоглощающего раздражения против этого коренастого, краснолицего человека, стоящего перед ним, этого бывшего друга, который был слишком прямым и проницательным, который отказывал ему в сочувствии и разбивал его неубедительные, неискренние доводы.