Тейн де Фрис - Рембрандт

Рассвирепевший учитель снова застучал тростью и велел читать псалом; ученики быстро переворачивали страницы; Титус все время слышал треск разрываемой бумаги.

Учитель с торжественно-мрачным видом запрокинул назад плоскую голову, на которой опять красовалась шапочка. Рот его открывался и закрывался. В изумлении глядел Титус, как короткий красный язык мечется в круглом отверстии, откуда вылетают звуки. Но вот уже снова со всех сторон раздается неистовый гам. Это мальчики во все горло выкрикивают слова псалмов; жирный бас учителя гудит словно издалека. Титус с трепетом ждет, чем все это кончится.

Помощники учителя, собрав псалмы и уложив их на старое место, выходят вперед и останавливаются перед кафедрой, на которой уже восседает учитель, с шумом и трудом протиснувшийся туда. Мальчики по очереди отвечают деревянными голосами урок, а учитель таким же деревянным голосом задает им вопросы.

— Что требует заповедь третья?

— Чтобы мы не только не поминали в брани или в ложной присяге имя господне, но и не клялись им всуе, не божились понапрасну, не богохульствовали, не порочили его имя и не становились соучастниками этих ужасных грехов, умалчивая о них, когда мы видим, как их совершают ближние наши! Итак, святое имя господне должно упоминаться нами только в страхе и благоговении, дабы не умалить величия господа, а, взывая к нему, прославлять его в наших речах и делах.

— Разве упоминать имя господне в брани или ложной присяге столь великий грех, что бог гневается даже на того, кто не проявляет рвения и по мере сил не помогает пресекать и искоренять подобную брань и клятвы?

— Да, разумеется. Потому что нет другого столь тяжелого греха, который вызывал бы больший гнев господень, чем богохульство; поэтому господь и повелевает карать смертью тех, кто возводит на него хулу.

Быстро и без запинки ответив на все вопросы сердитого учителя — так быстро, что Титус не смог не только усвоить, но даже уловить смысл хотя бы половины сказанного ими, оба мальчика вернулись на свои места. Так же покорно отвечали и другие ученики. Однако лишь немногие отвечали на вопросы без ошибок, почти все то и дело запинались; беспрестанно стучала трость о край кафедры в знак гнева и недовольства учителя. Постепенно Титус уяснил себе, что первые два мальчика — помощники учителя и примерные ученики, остальным же все равно, похвалит их учитель или нет.

— Что они там все время говорят? — тихо спросил Титус соседа.

Вокруг зашушукались:

— Смотрите, этот мальчик никогда и не слышал о катехизисе!

Последовал сердитый и громкий удар тростью об пол…

— Титус ван Рейн, не разговаривать! Тише вы все!

Краска прилила к щекам Титуса, когда он услышал свое имя, громко произнесенное учителем. Он забился поглубже в угол.

Но вот за его спиной снова раздался шепот.

— Он сын живописца?

— Того самого, что не ходит в церковь?

— Дайте-ка поглядеть на маменькиного сынка!

Шепот соседей потонул в общем гаме. Титус не знал, куда деться от стыда, его как будто выставили напоказ.

Ему хотелось заплакать, но страх, глухой, давящий страх комом стоял в горле. Он чувствовал себя опозоренным и униженным: что они говорили об его отце?

«Куда бы спрятаться?» — с тоской думал Титус. Здесь нет никого, кто бы за него вступился. Раньше, куда он ни приходил, его всюду целовали и баловали; а тут он ужасно одинок, каждый может его обидеть.

Он посмотрел на учителя; но маленький толстяк вместо ответа на его вопрошающий взгляд поджал губы и, глядя перед собой холодными, бессердечными глазами, громко повторил:

— О чем говорится в третьей заповеди?

Чья-то рука потрясла Титуса за плечо, и он судорожно сжался.

— Принеси нам какую-нибудь картинку! У вас их много!

Титус не шевелился.

— А то мы можем и отколотить тебя, — прошипел кто-то за его спиной.

Титус прикинулся, будто не слышит. Быть может, и тот, кто требует, позабудет о своей угрозе.

Собрав все силы, маленький Титус заставляет себя вслушиваться в вопросы и ответы, которые все еще раздаются возле кафедры.

— …не только не должны упоминать имя господне в брани и клятвах…

— …или в ложной присяге, — нетерпеливо поправляет учитель; он очень недоволен тем, что ему приходится без конца повторять одно и то же.

— …или в ложной присяге, но и не поминать всуе имя господне и не осквернять…

— …не порочить!

Тяжело и резко стучит трость об пол. Кулаком учитель ударяет по кафедре. Титус вдруг получает такой пинок в спину, что сваливается со скамейки. Испуг и растерянность пересилили, наконец, страх, и он расплакался.

На задних скамьях поднялось дикое, безудержное ликование. Мальчишки громко свистели, хлопали ладонями по скамьям; визгливый смех неприятно резал слух. Через выходящее на восток окно на темные вьющиеся волосы маленького Титуса падали, словно в насмешку, косые лучи утреннего солнца. Он снова забился в свой угол. Учитель не без злорадства хихикнул, спустился с кафедры и тронул Титуса за плечо. Раз новичок плачет, как тут не вмешаться?

— Кто тебя? — спрашивает толстяк.

Титус покачал головой. Он не смел поднять глаз и хотел только одного, чтобы учитель скорее отошел и не привлекал к нему всеобщего внимания; а соленые слезы все бежали и бежали по щекам, попадая в уголки рта. Учитель потянул его за рукав.

— Да скажи ты что-нибудь!

Титус снова упрямо мотнул головой. Страшно, страшно, страшно… Страшно уже сейчас, а ведь он едва успел переступить порог школы. В отчаянии Титус громко всхлипнул. Учитель презрительно пожал плечами и объявил:

— Урок продолжается!

Шум постепенно утих. Учитель, пыхтя, вернулся на кафедру. Опять равномерно стучит трость. Опять сыплются монотонные вопросы. Слова их таили в себе коварные, непонятные угрозы. И Титусу, удрученному чувством беспомощности, казалось, что все они направлены против него. Он больше не желал их слышать.

— …не является ли большим грехом порочить имя господне клятвами или божбой?..

Деревянными голосами дети отвечали:

— …нет другого столь тяжкого греха, который вызывал бы больший гнев господень…

Маленького Титуса бросило в дрожь. Снова полились слезы. О, какие все страшные слова! Гнев, грехи, господь… Перед мальчиком вставали огромные безымянные мрачные образы. Господь, грехи, гнев. Бесплотные и пугающие, они возникали вновь и вновь. «Мама, мама, зачем ты привела меня в эту школу? Мне так страшно, мама, так страшно; и никто здесь не вступится за меня… Мама!»

Голоса смолкли. Снова пробили куранты. Холодное, ясное солнце заглядывает в маленькое квадратное оконце над головой учителя. Ребята понемногу затихли. Им было уже скучно. Они устали шептаться и шуметь и вяло играли ножичками или менялись под скамьями бабками, которые громко стучали, ударяясь о дерево.