Тейн де Фрис - Рембрандт

Но когда заговорил, голос его был тихим и вялым:

— Девяносто пять рисунков, эскизов, черновых набросков… проданы первого октября…

Рембрандт и Данкертсы обменялись пристальными гневными взглядами. Несколько оправившись от растерянности, торговцы постарались принять непринужденный вид, желая создать впечатление, что они не понимают, чего от них хочет Рембрандт.

Мастер перелистывал книгу и читал вслух:

— …Двадцать третьего октября — сто шестнадцать офортов и больших эстампов…

Он оглянулся по сторонам.

Все продано, сказал ему Сегерс. Все! Даже вещи, которые были на комиссии у Клеменса.

Сегодня вечером производится расчет за все, что продано. А вот висят и последние его произведения! Мошенники принесли ему всего триста гульденов, и он еще с поклонами проводил их до дверей!

Рембрандт стукнул кулаком по столу. Монеты подпрыгнули: один золотой гульден покатился и с дребезжащим звоном упал на пол.

«Трех тысяч было бы мало за все!» Да еще Париж! Париж! Шиартр! О мошенники!.. А ему-то приходилось в течение многих месяцев выслушивать упреки Сикса и угрозы Беккера!

В следующее мгновение он очутился в соседней комнате. Данкерт Данкертс, подскочивший к стенному шкафу, чтобы загородить его, от сильного удара в грудь отлетел в сторону. Рембрандт дернул за дверцы и распахнул шкаф настежь. Там лежало золото — его золото, аккуратно сложенное в мешочки с монограммами «Д. и К. Д.» по сто монет в каждом. Лежали здесь и векселя. Его векселя, «payables au premier de novembre chez M. M. les banquiers» — подлежащие оплате первого ноября у господ банкиров…

Все завертелось у него перед глазами… Но он быстро овладел собой. Размеренными движениями хладнокровно сосчитал деньги и с поразительным спокойствием опустил все мешочки — все до единого! — в большие карманы своего плаща, затем сложил векселя и отправил их туда же.

В выставочном зале, когда он вернулся, стояло тягостное, враждебное молчание. Но эта враждебность была явно направлена против Данкертсов. Братья забились в угол. При появлении Рембрандта оба отвернулись.

Мастер рассмеялся коротким язвительным смехом.

— Благодарю вас, — проговорил он. — Благодарю вас за удачную продажу и за то, что деньги в полной сохранности.

Указывая на рассыпанное по столу золото и серебро, он прибавил:

— Вот ваша доля, — и обратился к посетителям, которые в безмолвном удивлении расступались перед ним.

— Господа! Если вам случится, как и мне, продавать свои работы… я могу рекомендовать вам братьев Данкертсов. От всего сердца!

Он был мертвенно бледен, голос звучал как чужой, строго и размеренно. И каждый, кто был здесь, видел, чувствовал и сознавал, что на их глазах разыгралось нечто серьезное. И вдруг все бросились к Рембрандту, окружили его, заговорили с ним, перебивая друг друга: ему желали счастья, подробно расспрашивали, почему он решил прийти сюда. Англичане, не понимая происходящего, без конца приветственно приподнимали свои высокие шляпы. Гуго Аллардт предложил послать за сухим платьем и нанять человека, который бы с фонарем проводил художника до дому.

Рембрандт молча отрицательно покачал головой. Бросив на братьев Данкертсов последний уничтожающий взгляд, он покинул помещение; за ним поспешили все те, кто не собирался ничего покупать; вскоре они, полные злорадства, рассеялись по городу в разных направлениях, чтобы растрезвонить скандальную новость на всех улицах, во всех кегельбанах и тавернах.

Дождь лил как из ведра.

О, этот дождь! Он пришел издалека, ему нет никакого дела до растленности смертных.

По обеим сторонам улицы с журчанием бежала вода. В ночной мгле лишь тускло поблескивали мокрые камни мостовой. Неподвижно, как призраки, свисали над мостовой ветви деревьев, и с каждой сыпались капли дождя. Вода хлестала из желобов и, стекая в канал, бурлила ключом. Огромные серебряные круги, расходясь, разбивались о берег.

Дождь! Дождь! Темные силуэты прохожих, призрачные очертания высокой башни, теряющиеся в темной выси; глухая ночь, распростертая над пустынными площадями, журчание невидимой воды в каналах, возле шлюзов и у мостов, одиноко повисших под темной пеленой дождя.

Бесцельно кружил Рембрандт по городу. Мешочки с золотом ударялись о грудь, оттягивали карманы плаща. Шелестели спрятанные за пазухой векселя. Он все успел сосчитать и знал: он обладатель нескольких тысяч! Он получил их за свой труд.

Вот уже год, как он вновь работает. Со страстным упорством! С неистощимым терпением. С напряжением всех сил! Кипы, целые кипы оттисков!

Только сейчас он почувствовал, как устал за весь этот год. Но то была счастливая, блаженная усталость. Усталость дерева, взрастившего обильные плоды; блаженная усталость матери, родившей дитя; усталость набухших влагой туч, разразившихся бурным дождем.

Дождь, ах, этот дождь! Он вечен. А одиночество и ничтожество смертных преходящи. Они лишены простоты и величия дождевой стихии. Дождь неизменно возвращается на землю, он изливает свою влагу, влага испаряется, переходит в туманы, а они сгущаются в облака, чтобы снова прийти к людям и величественно и просто пролиться на землю.

Дождь лил не переставая. И дождь приносил утешение.

На душу мастера постепенно нисходило спокойствие.

Потянулись ненастные месяцы. День за днем дождь и ветер. Над крышами домов холодное осеннее солнце.

Деревья в печальном бронзовом уборе увядания. Близится суровая снежная зима. Наступают первые вьюжные месяцы.

Поздней осенью у Хендрикье родился мертвый ребенок. Тихо рыдая, простилась она с ним. Рембрандт почти не разговаривал. Фамильную библию больше не открывали. Мастер больше не стоял в раздумье у окна, глядя на чаек. Запершись на засов в своей мастерской, он принялся гравировать по металлу. Святое семейство — какая нежность в облике кормящей матери, и эта кроткая заботливость отца… Огромная любовь окружает завернутое в пеленки, плачущее дитя, святое дитя…

Готовые рисунки так и вылетали из-под руки Рембрандта.

Опять к нему приходят люди с заказами на портреты. Иностранцам, находящимся в Амстердаме проездом, известно только одно имя: Рембрандт. Теперь Рембрандт может назначать высокие цены и обходиться со своими клиентами так, как ему заблагорассудится. Ван дер Гельст исподтишка ругает Рембрандта и сам получает теперь заказы от корпорации стрелков, которая когда-то осталась недовольна странной картиной Рембрандта «Ночной дозор». Рейсдаль чрезвычайно рад, что мастер не пишет портретов, и тайно подстрекает против Рембрандта мелких художников, которые бывают у него в доме. Повсюду зависть, злоба. Эти людишки, которые клевещут на Рембрандта, от него зависят. Мрачная сила его новых произведений так велика, что никто не свободен от их воздействия: все подражают ему, иногда сами того не сознавая.