Тейн де Фрис - Рембрандт

— Все кончено, — проговорил он, и в его дрожащем голосе больше слышался гнев, чем отчаяние.

Рембрандт вскочил:

— Выселяют?

Живописец кивнул.

— Завтра. Если не уплачу. И конфискуют весь мой скарб.

Он поднялся и горько, презрительно рассмеялся. Но за этим смехом Рембрандт слышал рыдания; гость нервно шагал из угла в угол.

В Рембрандте словно что-то надломилось. Куда девались его уверенность и спокойствие! Сострадание кричало в нем. И не только сострадание к другому человеку, к своему ближнему, к собрату по искусству, доведенному сильными мира сего до сумы. Нет, Рембрандт готов был кричать, жалуясь на собственную судьбу. В этот момент чувство сострадания к себе взяло верх над всем остальным. Ему представилось, будто сам он, нищий и униженный, сидит в такой же позе, как этот художник… Как молния пронизала его мысль: вот то, чего я страшился…

И ему привиделось: зимняя ночь, снег, ледяной ветер, дующий в лицо; Хендрикье прижимает к груди ребенка, а Титус цепляется за руку отца… Рембрандт вспомнил о Беккере и Сиксе. Подумал о тех, чья ненависть и зависть преследуют его, о своре неизвестных врагов, ожидающих его падения, и тоже забегал по комнате. Кровь бросилась ему в голову, в припадке ярости он стукнул кулаком по столу. Потом оглянулся на художника, в отчаянии носившегося по мастерской, схватил его за руки и пронзительно крикнул:

— Кровопийцы!

Живописец в страхе уставился на мастера. Ноздри Рембрандта гневно трепетали, на шее вздулись жилы, белки широко открытых глаз сверкали. Он дрожал мелкой дрожью. Глядя куда-то поверх головы живописца, он словно видел перед собой сомкнувшийся строй врагов.

— Мы еще постоим за себя!

Выпустив руки гостя, он огляделся по сторонам. Бедняга вновь покорно сел на стул и испуганными глазами следил за Рембрандтом. Мастер переводил взор с одного ценного предмета на другой, останавливался перед канделябрами, вазами, тканями, расшитыми шелком.

Вдруг он сорвал со стены небольшой персидский ковер, расстелил его на полу и начал бросать в него все, что попадалось под руку и представляло собой какую-нибудь ценность. Открыв шкаф, он достал оттуда кувшины для вина, кубки тончайшей чеканки, за которые можно было бы выручить несколько сотен, и бросил их к ногам перепуганного художника. Затем побежал в соседнюю комнату, вспомнив вдруг, что там у него спрятана еще целая тысяча дукатов наличными. Надо отомстить, отомстить во имя чести затравленного собрата, во имя всех преследуемых и гонимых… И он швырял и швырял цепные вещи на ковер. Тяжело дыша, он приговаривал:

— Бери! Забери все! И все обрати в деньги. Купи себе дом. Но никому не говори, что получил деньги от меня. Потом как-нибудь разочтемся с тобой. Купи дом в городе, только получше. И берись за работу как ни в чем не бывало. Только не сдавайся!..

Последнюю фразу Рембрандт почти выкрикнул:

— Мы еще дадим им отпор!

Живописец невнятно пробормотал что-то, как зачарованный глядя на ковер, на драгоценности, на деньги.

Вертя в руке шляпу, он не двигался с места. Рембрандт поднял ковер с пола, свернул его и, властным жестом сунув узел старику в руки, выпроводил его из мастерской. Затем он пересек прихожую, открыл наружную дверь и вытолкнул гостя на улицу. Зимняя ночь опалила холодом их разгоряченные лица. Живописец словно лишился дара речи. Прижав к груди драгоценную ношу, он двинулся осторожным, крадущимся шагом и вскоре исчез за белой пеленой снега…

«Никому не говори, что получил деньги от меня!» Но старый живописец не умел держать язык за зубами. Стоило его близким друзьям узнать о случившемся, как весь мир художников загудел. Повсюду слышались насмешливые и ядовитые замечания о благородстве Рембрандта, купившего дом для своего собрата, хотя за собственный он все еще не расплатился. Он бросил вызов, неслыханный, дерзкий вызов обществу! И Рембрандт лучше других знал, что именно так оно и было. В минуту необузданной ярости и гнева он только этого и хотел. Он сам развязал бурю, ураган, который, быть может, обрушится на него со страшной силой, но зато унесет с собой терзающие его гнев и страх. Вызов брошен!

Однако все оставалось по-прежнему. Недели проходили за неделями, но признаков надвигающейся грозы нигде не было видно. Тревога и раздражение Рембрандта росли. В самом деле, не пора ли завистникам и хулителям поднять перчатку, которую он бросил к их ногам? Или они не решаются извлечь выгоду из его опрометчивого, необдуманного поступка? Быть может, они еще его боятся и он напрасно видел все в таком черном свете?

Рембрандт широкими шагами расхаживал по мастерской, работал беспокойно, с перерывами; он ждал, что вот-вот раздастся стук молотка и явится вестник несчастья — какого именно, он и сам не знал и терялся в догадках. Но никто не являлся. Как тут сохранить ясную голову?

Рембрандт почти раскаивался в своем необдуманном поступке. Нет, плохо не то, что он помог нищему, затравленному собрату, что бесталанный художник никогда в жизни не вернет ему деньги; не волновали его и насмешки, какими, без сомнения, встретили все его необъяснимую выходку. А раскаивался он в своем безрассудстве в тот вечер, когда к нему пришел просить помощи живописец; сожалел о том, что так легкомысленно отдал наиболее ценное, что было в доме. Несомненно, можно было найти более разумный способ помочь бедняге. Но сожалеть было уже поздно. С каждым днем Хендрикье все труднее было сводить концы с концами. Оставалось одно: пойти еще раз к Беккеру и подписать новое долговое обязательство. Ему удалось это сделать без ведома Хендрикье. Как ни в чем не бывало он отсчитал ей взятые в долг деньги, точно они были заработаны. Радостный блеск ее глаз вознаградил его за все. Мастер не понимал, что грубо обманывал не одну Хендрикье, а в первую очередь самого себя. Просроченные долговые расписки все накапливались. Становилось все труднее и труднее изворачиваться.

И вот грозные события разразились одно за другим.

На полотно, у которого работал мастер, упала тень. Очевидно, кто-то вошел в мастерскую. Рембрандт оглянулся: за его спиной стоял, опустив глаза, Николас Маас. Мастер сразу заметил, что его ученик одет необычно. Плоеный воротник, коричневая шляпа, которую он вертел в руках, тщательно натянутые чулки, блестящие пряжки на башмаках свидетельствовали о том, что он собрался с визитом в город, а быть может, даже в дальнюю дорогу. Но куда он вдруг собрался на зиму глядя?

В глазах Рембрандта отразилось глубокое удивление.

Николас Маас смущенно поежился, улыбнулся, потрогал свои усики и беспомощно развел руками, будто хотел сказать, что тут уж ничего не поделаешь. Затем, водя по ковру носком остроносого башмака, сказал: