Тейн де Фрис - Рембрандт

Рембрандт отвечал скупо, желая поскорее отделаться от непрошенного собеседника, и уже собирался попрощаться, как вдруг среди сплошного потока слов проскользнуло имя Сикса. У Рембрандта мелькнуло неприятное подозрение, он поднял голову и стал слушать внимательнее. Ван Людиг, видимо, заметил внезапную перемену в лице кузена. Раньше они разговаривали, стоя на одном месте, а теперь медленным шагом двинулись вперед, машинально направившись в сторону Бреестраат. Только теперь у них начался настоящий разговор.

Ван Людиг тяжело вздыхал, увязая в тихо поскрипывавшем снегу, который все сыпал и сыпал. Было не очень холодно, — так бывает в ночи поздней зимы, когда уже чувствуются первые робкие признаки приближающейся весны. Кузены запахнули плащи. От их дыхания шел пар.

Ван Людиг что-то бубнил себе под нос; Рембрандт не разбирал отдельных слов, но был уверен, что ван Людиг вновь упомянул имя Сикса. Ему стало не по себе. В этой сбивчивой многословности ван Людига было что-то угрожающее. Не в состоянии более сдержать смутного любопытства, он тронул ван Людига за плечо.

— Что такое с Сиксом, почему ты так часто повторяешь его имя?

Ван Людиг с видом безнадежности махнул полой своего плаща. Он был похож на странный черный призрак среди белой снежной ночи.

— Господа аристократы не хотят платить чистоганом. У них не получишь ни серебра, ни золотых гульденов… Они отделываются долговыми расписками…

Рембрандтом овладело зловещее предчувствие, и кровь прилила к голове.

— Что же, Сикс оплачивает… твои требования… долговыми расписками?

Ван Людиг вздохнул, но Рембрандту почудилось в этом сострадании дьявольское злорадство. И он схватил его за плечо:

— Уж не платит ли и он тебе моими долговыми расписками, ван Людиг?

Ван Людиг молчал. «Делает вид, будто щадит меня», — подумал Рембрандт, и в душе его ожили ненависть и презрение. Он поглядел на собеседника, и тот смиренно кивнул в ответ. Как он разыграл огорчение и озабоченность! Что твой талантливый актер! И Рембрандта вдруг осенило: деньги! Деньги всех делают одинаковыми: презренный металл всех заражает лицемерием, учит разыгрывать сострадание… Даже родственников разделяет эта стена, твердая, как алмаз.

Но он еще ничего не сказал. Ван Людиг мучительно медленно рылся в карманах своего плаща. Тем временем подошли к Бреестраат. Ван Людиг все еще с озабоченным видом что-то искал, часто и тихо вздыхая, как бы прося сочувствия. Перед дверью рембрандтовского дома он, наконец, нашел то, что ему было нужно. Это оказался пергамент, скрепленный печатями.

Рембрандт нетерпеливо несколько раз стукнул молотком в дверь. Ульрих Майр открыл им. Рембрандт чуть не втолкнул кузена в дом, ни слова не сказав ученику; тот пожал плечами, но не выразил удивления и запер дверь за учителем и его гостем.

Быстро шел Рембрандт впереди ван Людига, направляясь в комнату, где хранились его сокровища. Бесцеремонно взял он бумагу из рук кузена, разложил ее на столе при свете поспешно зажженных свечей. Он заглянул в пергамент и узнал его. Это было последнее долговое обязательство Сиксу, выданное меньше полугода назад. Рембрандт опустился в глубокое кресло, держа в руке документ и глядя на ван Людига.

А тот, уже много лет не бывавший в доме Рембрандта, разглядывал все с острым любопытством. Он увидел множество картин, — чьей кисти они принадлежали, он не знал; увидел китайские вазы и чашки; гипсовые слепки голов и рук; маленькие фарфоровые статуэтки, пожелтевшие от времени; шлемы, военные доспехи с серебряными нагрудниками; в стеклянных сосудах — целое собрание диковинок: морские звезды, раковины, медузы, раки, кораллы. Гость слегка наклонился вперед, будто пытаясь определить ценность этих вещей и выразить ее в цифрах. Помимо интереса, на лице его можно было прочитать изумление, подозрительность, зависть.

Рембрандт, усталый и подавленный, обратился к нему:

— Ну что же?

Ван Людиг посмотрел на своего кузена, точно не зная, как ему быть, и опять с притворным огорчением махнул рукой:

— Сам ведь видишь… Расписка твоя у меня… Год у нас нынче тяжелый…

Рембрандт досадливо поморщился, но ван Людиг продолжал ныть:

— А тут еще войны… Всеобщий упадок… Доходы все сокращаются.

Рембрандт поднялся с кресла. Но ван Людига это ничуть не смутило.

— У тебя великолепный дом… Повсюду топятся камины… Комнаты набиты редкостными вещами, видно, большой ценности… Ни в чем нет недостатка… Твое искусство неплохо тебя кормит… Не понимаю, Рембрандт, почему ты делаешь займы?

Кровь прилила к липу Рембрандта.

— Не понимаешь? А разве тебе не понятно, что, не имея денег, я не могу заниматься живописью? Что мне требуется не одна горсть золота и серебра, чтобы все это содержать как следует? Что я сам и мои домочадцы тоже должны жить?

Ван Людиг, покачивая головой, глядел на мастера.

— Если все эти коллекции поглощают столько денег, то почему тебе не устроить свою жизнь по-иному? Если ты не умеешь жить на свои средства, зачем же ты покупаешь все эти штуки, для чего тратить на них огромные суммы?..

Рембрандт язвительно рассмеялся:

— Ты хочешь сказать, что одни лишь богачи имеют право приобретать драгоценности и редкостные вещи, так, что ли? Хочешь сказать, что такой человек, как я, чьи дела плохи, чья слава закатилась…

Ван Людиг поторопился прервать Рембрандта:

— Ты ошибаешься. Во всем Амстердаме я не знаю никого, кто еще так умеет выискивать все самое прекрасное и кто более, чем ты, был бы достоин владеть им… Но, — и он чуть помедлил, — если человек нуждается и мне платят его долговыми расписками, то в простоте душевной я спрашиваю: имеет ли он право помогать другим людям деньгами, которые по праву принадлежат мне…

Рембрандт подошел и встал против него.

— Наконец-то ты проговорился. Что ж, все ясно! Вот для чего ты явился сюда! Вот для чего разыгрываешь нищего. Деньги, деньги!

В ответ ван Людиг состроил жалобную мину, подражая, по-видимому, какому-то торговцу еврею.

— Ведь и мне надо жить, мой дорогой Рембрандт… у меня тоже есть свои обязательства, и я намерен их выполнять…

Последние слова ом произнес чуть ли не надменно.

Глаза Рембрандта сузились и стали злыми:

— Сколько всего?

Он нагнулся к пергаменту, и руки его бессильно опустились.

— Нет. У меня нет денег. Столько не найдется…

Он опять поглядел на пергамент, поглядел на сумму, вспомнил день и час, когда он занимал ее у Сикса… И ему стало страшно: так велика была сумма долга. Пять тысяч гульденов — ведь это не пустяк. Пять тысяч! Вот она, эта цифра, крупно выписанная, а под ней еще раз прописью неумолимо и четко: пять тысяч гульденов.

Ван Людиг подошел к столу осторожно, но решительно. Протянул руку. Ухватился за край пергамента. Внезапно вырвал его из пальцев Рембрандта и, сложив втрое, спрятал в карман.